Летом 1946 года Василий Васильевич снимался в фильме Н. Кошеверовой "Золушка" в Риге. Мы же жили под Выборгом на самом берегу озера, катались на лодке, ловили щук. Как-то, поймав большую щуку, мы отправили телеграмму в Ригу Василию Васильевичу: "Погода прекрасная. Ловим больших щук. Приезжай. Целую. Ирина". Эта телеграмма напомнила мне другую телеграмму, посланную Васичу в 1934 году. Рано утром мы проснулись от крика на той стороне озера, от знакомого и дорогого голоса Васеньки. "Ого-го-го!" раздавалось далеко. Я выскочила из избушки, которая стояла на краю озера. Села на лодку и поплыла за ним. На обратном пути он рассказал мне, как, получив телеграмму, содрал бороду и, несмотря на уговоры всей группы, уехал. Будучи всегда очень дисциплинированным и организованным, и на этот раз Вас Васич, конечно, не изменил своему обычаю из-за моей телеграммы: просто стояла несъемочная погода. Прощаясь с режиссером картины, он просил вызвать его, как только начнутся съемки. Оснащенные рижскими блеснами, мы сели в лодку, захватив с собой маленького Петю. Васич распустил леску с блесной и моментально зацепил "либо бревно, либо щуку", как он сказал,- и потащил. Появилась огромная рыбина.
Вскоре Вася вернулся на съемки. В картине "Золушка" самое мое любимое место, когда Меркурьев - Лесничий на балу смотрит на подошедшую к нему и взглянувшую на него Золушку - Я. Жеймо, а она перед ним маленькая-маленькая, и он смотрит на нее вниз одобряющими, любящими и удивительно добрыми глазами.
В умении все выразить взглядом Меркурьев был большим мастером.
Так же было и в фильме "Сыновья", в сцене, когда жена Карлиса (ее замечательно играла Л. П. Сухаревская) нападает на него за то, что он фашист. Как он воспринимает это! Одними добрыми глазами, много говорящими, но скрывающими тайну...
На улице с Василием Васильевичем стало более и более неудобно появляться. Его все узнавали. Только он один, занятый своими мыслями, ничего и никого не замечал. Вот что однажды ответил сам Василий Васильевич на вопрос, как он относится к своей популярности:
"Приятно ли быть известным? Вынужден сказать: не знаю. Почему-то я принимаю знаки внимания так, будто они относятся не ко мне. Иногда соседи по электричке или по трамваю спорят даже: Меркурьев я или не Меркурьев. Одни говорят "он", другие доказывают, что Меркурьев быть таким не может. Я глаза закрою, слушаю. Приятно, что знают Меркурьева, ну, а я здесь при чем? Я никогда не мог соединить похвалы, награды, разные проявления известности со своей особой. Такая странность..."
Никто из посторонних не предполагал в Меркурьеве застенчивости и робости, так же, как никто не знал, как много работал Василий Васильевич, чтобы прийти к простоте и непосредственности образа. Он был застенчив, хотя не подавал виду. Застенчивость была в нем, даже когда он выходил на сцену кланяться после спектакля. Это придавало ему особое обаяние. Всегда, приехав домой, внимательно расспрашивал он, что удалось ему в спектакле и какая была неудача.
Ранней весной 1946 года мы получили дачу в местечке Громово. Стоял наш домик еще недостроенным на горушке близ озера. Постепенно мы его обживали. Вас Васич очень любил это "поместье". Достали лодку. Многие годы нашей совместной жизни отдыхали мы с ним только там. Бывало, выедет он на середину озера и там думает о роли.
Интересен был метод работы Меркурьева. Он никогда не учил текст громко. Никогда не расхаживал по комнате. Он или сидел в своем кресле, или лежал на своей огромной кровати, весь обложенный книгами, справочниками (среди которых особое место принадлежало "Толковому словарю" Даля), и бормотал текст. Он его "пропускал" через себя. Помню, в пьесе "Артем" (1970) он играл священника. Этот священник говорит о Монтене. И Васич добыл "Опыты" Монтеня, прочитал их, добираясь до сущности роли. А роль-то была совсем маленькая! Иногда бывало так, что мы сидели за обеденным столом, разговаривали всей семьей о делах насущных, а Васич молчал. Потом он вдруг начинал говорить. Мы никак не понимали, о чем это он? А потом выяснялось, что он прочитал монолог, который только что выучил. Но это была такая правда и органика, что сразу и не поймешь, говорит ли он с нами или высказывает какие-то свои мысли будущего образа.
Если что не ладилось, Меркурьев никогда не обвинял партнера, а искал причину в себе. Вот, например, репетировалась в театре пьеса Л. Шейнина "Тяжкое обвинение" (1966). Василий Васильевич играл секретаря обкома партии Сергея Ивановича. Логинова играл Н. К. Симонов. Играл он очень хорошо, эмоционально, но переживал роль "внутри себя" и ни разу не взглянул на партнера. Поэтому Меркурьеву найти общение с Симоновым было чрезвычайно трудно. Однажды, сидя у телевизора и смотря картину "Человек-амфибия", где Симонов играл отца главного героя - Ихтиандра, Вася даже вскочил со стула и воскликнул: "Смотри, смотри, Коля общается с сыном!" И добавил после глубокой задумчивости: "Значит, я был виноват". Напряженные поиски сути роли, глубины характера всегда были свойственны Меркурьеву.
Но вернемся снова к 1946 году. В театре шли репетиции пьесы Б. Лавренева "За тех, кто в море!". Меркурьев играл Максимова. Он очень взволнованно рассказывал, что чувствует, что от него ждут какого-то приподнятого героя. Один раз он даже хотел упасть со стула, чтобы разрушить шаблонные представления о герое. Но в конечном итоге партнеры к нему привыкли - к его мягкости, к его обаянию.
В театре появилась пьеса "Глубокие корни" А. Гоу и Д'Юссо. Меркурьев загорелся ролью Бретта, негра, пришедшего из армии. Роль эта не совсем подходила ему, но он рассматривал ее как какое-то преддверие к Отелло. И все-таки играл в очередь с В. Э. Крюгером.
В 1948 году Меркурьев играл роль Восьмибратова в "Лесе". Он сам считал эту роль своим большим достижением. Как-то позднее мы были на его творческом вечере, где, по обыкновению, показывались куски из фильмов. Среди отрывков был и отрывок из "Леса". Просмотрев его, Вас Васич сказал мне: "Как он здорово играет!" Он сказал это про себя. И задумался.
В это же время в кино Василий Васильевич снялся в "Повести о настоящем человеке" в роли старшины Степана Ивановича. Съемки этой картины Меркурьев всю жизнь вспоминал с большой теплотой. Хорошие отношения сложились с Н. П. Охлопковым. А особенно сблизился он с П. П. Кадочниковым, и дружба эта, удивительно теплая, трогательная, сохранилась до последних дней жизни Вас Васича. На 70-летнем юбилее Меркурьева Кадочников прочел стихи, где были такие строчки: "Мы любим Вас, Вас. Вас. Наш человечище Вас. Вас.".
Василий Васильевич был чрезвычайно доверчив и восторженно воспринимал предложенную ему дружбу. В Пушкинском театре работал гримером его добрый друг А. А. Берсенев. Берсенев всегда предупреждал Васича: "Не будь ты таким восторженным, ведь часто тебя заставляют разочаровываться люди, и каждый раз ты очень переживаешь". Но все равно Василий Васильевич не мог преодолеть своего восторга от людей, появляющихся на его пути.
Дружески сложились его отношения с коллегами во время съемок фильма "Звезда". Все семейство мы отправили в Громово, а я жила с Васичем в воинской части, где нам выделили комнату. Съемки были очень трудные. Но выдавались и веселые дни, когда Василий Васильевич со своим партнером и другом Н. А. Крючковым уезжали к нам на дачу, купались, ездили на озеро, удили рыбу. Коля Крючков необыкновенно тонко чувствовал природу! Он входил в незнакомый лес и сразу безошибочно находил грибные места. А на любом водоеме ставил свою лодку именно там, где клевала рыба,- на зависть рядом стоящим рыбакам с шикарными снастями, скучающим над своими неподвижными поплавками.
Очень привязался к Василию Васильевичу Петр Мартынович Алейников. Кумир кинозрителей до войны, милый, обаятельный Петя Алейников в послевоенные годы опустился и сам очень страдал от этого. Помню один случай. Как-то они стояли в кассе за получением гонорара. Алейников жаловался Васе на свою судьбу, бичуя себя за то, что оставил без дачи тещу и двух ребят, что у него много долгов. На пачку денег, получаемых Петром, Меркурьев наложил свою огромную руку, а потом спокойно положил их в боковой карман и сказал: "Ну вот что, Петя, я забираю твоих детей и тещу, да и тебя тоже, к себе на дачу".
