Я, Нина, сидел в холле, попивал свой кофе, разглядывал кустарно выполненный, но, тем не менее, идеально круглый плакат классифицирующий конституции шести Ки, когда вдруг раздались выстрелы. Стреляло, наверное, человек сорок, не меньше. Из автоматов. Стройно. Впечатляюще. Неужели среди бела дня уже начали?!
Пожилая еврейка (в красных точках, таких же, как у Ираны), ждавшая своей очереди в кресле напротив, посмотрела на меня и очень тихо, почти шепотом, сказала:
- Это на Аллее Героев. Как прихожу сюда, так они хоронят погибших. И всегда в одно и тоже время. Вы знаете, это так на меня действует... Я гипертоник, у меня сахар, межреберная невралгия, мне ни в коем случае нельзя нервничать. Я просила Лилю, чтобы она поменяла мне часы, но она ведь работает по записи, она волшебница, у нее весь город.
- Я вас понимаю. Вчера по телевизору был самый длинный список погибших. Диктор, наверное, минут десять зачитывал.
- Говорите тише, здесь нельзя так громко. Вы знаете, мой муж сказал, это все потому, что началось наступление.
- Не исключено, - я вспомнил об удачной поездке Заура-муаллима в Генджу. Очень может быть. - И ребят из того грузовика, Нина, я тоже сейчас вспомнил; вряд ли, конечно, хоронят кого-нибудь из них: очередь еще не подошла, но...
- Вы не здешний? - спросила она еще тише и показала пальцем, что с ответом мне лучше подождать, пока не кончится очередной залп на Аллее Героев.
- Родился в Баку, живу в Москве.
- Ах, вот оно что! Скажите тогда, почему Москва к нам так относится? Почему ваша Миткова все время улыбается?
- Ей платят за улыбку. Буржуазия... зарождающийся класс...Время массового учредительства банков и акционерных обществ...
- Как это страшно, когда улыбаются, глядя на такое. - Она навевала на меня образ большой постаревшей птицы - птицы Гамаюн.
Я хотел сказать: "А когда ходят на Су Джок нервишки расшатавшиеся подлечить, которые, как оказывается, неплохо лечатся регулярными половыми сношениями, когда за зеленые покупают военных летчиков, которым нечего есть и потому все равно кого бомбить?!" Я хотел все это выпалить разом, Нина, но не решился; здесь для этого слишком тихо и слишком уж все бело, здесь повсюду песочные часы (на минуту, на три, на пять...), и люди сюда приходят исключительно по записи... По записи, Нина.
Я извинился перед птицей Гамаюн и вышел во двор, постоять, покурить, подумать. Солнце в этот беленый короб не проникало, но все равно за воротами чувствовался жар, и дышать было тяжело; должен тебе сказать, Нина, я уже совсем отвык от здешней жары, ленивой полусонной головы, когда любая мысль или предмыслие как бы прищуривается.
Хорошо бы, если б вдруг ветерок сейчас подул с моря. Хорошо бы, если б они перестали стрелять...
Ирана спросила меня, с какой стороны нам удобней войти в Крепость, и я ответил, со стороны Девичьей башни, потому что нужно через Караван-сарай пройти; я не сказал почему, я не хотел лишних расспросов, преждевременного удивления с ее стороны и моего смущения.
- Не думала, что ты такой, - удивленно качая головой сказала она, когда я положил у самого сохранившегося, почти нетронутого веками, каменного барана растопленную жаром моего тела карамельную конфету. - Если ты так привязан к этому городу, зачем уехал, почему не вернешься?
- Меня попросил один человек... армянка, беженка... это она по ночам Баку видит.
- А ты?
А я... промолчал. Я не стал ей говорить, что вижу по ночам другой Баку, город с большой буквы, которого уже и в помине нет, который только у Марика на его фотографиях; я не стал ей говорить, что разлука моя с любимым городом разлука навсегда. И тут я поймал себя на том, что чувство это гораздо ощутимее здесь, нежели там, в Москве. Странно, правда, Нина, что понял я это только сейчас, только после того, как она задала вопрос, а я... промолчал.
Мы Марика, наверное, минут сорок с ней прождали на Замковской площади, но он так и не пришел. Может, обиделся на меня, что я все эти дни не звонил ему, пока вот не приспичило. Под конец уже Ирана начала нервничать. На часы поглядывала, открыла папку, говорит: "Я как блядь последняя с простыней своей на свидание хожу". Я хотел ей сказать, Нина, что могла бы, между прочим, и не брать.
Как вышли из Крепости, я поймал ей такси, она должна была встретиться с отцом Алексеем, а сам - пешком до дома.
Вот так, Нина, текут мои дни без чисел.
Скажи-ка, ты еще в Москве или уже умчалась в Европу? Впрочем, какое это имеет значение, ведь свое письмо я даже косвенными путями не перешлю.
P.S. Как поживает твоя черепашка? Сколько страниц ей уже исполнилось? Успевают ли ее чмокнуть в панцирь усталые люди?
Сердечно твой, Илья.
Сегодняшний день, судя по утру, сулил быть густым на события с последствиями: три звонка с утра, причем два из Москвы.
Первым отец прозвонился. Спросил, как мне отдыхается, купил ли я уже обратный билет, летом ведь всегда такие напряги с билетами; затем он сообщил приятную новость: журнал "Октябрь" принял его повесть и обещал напечатать в первом номере, а еще они с Аркашей, Аркадием Тюриным, решили выпустить книгу рассказов и повестей на двоих, даже купили бумагу, газетную, два рулона; держат в гараже где-то на Ленинском проспекте, когда я приеду, надо будет помочь им распилить рулоны напополам - большую двуручную пилу отец уже нашел. Если я хочу, я могу втиснуть вместо отцовских пару-другую своих рассказов, он уступит мне место; надо только их отредактировать, привести в надлежащий вид, он уверен, что пару-другую рассказов я наберу к сроку.
Только приготовил себе завтрак (мама не успела: на работу спешила), тут меня нагоняет второй звонок; на сей раз, звонила уже Людмила. Она сообщила очень важную новость. Несмотря на подорожавший в очередной раз телефонный тариф, начала из далека, почему я и сделал вывод, что новость эта касается исключительно меня, только меня и она отнюдь не из приятных. Это на поверхности.
- Илья, вам не звонила ваша сестра?
- Нет, - говорю, - и перекладываю омлет с ветчиной со сковородки на тарелку.
Несколько секунд Людмила молчит, потом начинает голосом, каким обычно любимые женщины сообщают, что встретили другого человека.
- Дело в том... ну как бы это вам сказать, Илья?.. - вздыхает тяжело. Это должно было произойти... рано или поздно... - я чувствую, как у меня ускорился пульс. - У нас с вами новый жилец...
- ... что значит у нас с вами?!
Неужели вышла замуж?
- То есть, я хотела сказать... на ваше место взяли другого... ваше место занял другой... Место, которое вы... снимали... занимали...
- ... Я понял вас, понял, - а сам тыкаю в омлет вилкой, тыкаю и выковыриваю ветчину. Кусок, еще кусок...
- Если вам негде будет жить первое время, вы можете переселиться ко мне.
Во рту, словно кляп, принуждающий к молчанию, я хочу его выплюнуть, но никак не могу, сижу и тыкаю вилкой, тыкаю вилкой...
- Маркиз! Маркиз!! - (хлопок ладонью, видимо по бедру, должно быть, Значительного дрессирует.) - А ну пошел отсюда. В конце концов, Илья, я же скоро еду в Турцию, я уже получила загранпаспорт... Вы, Илья, можете жить в чулане. Я приведу его в порядок для вас.
- Спасибо, Людмила, - говорю я стылым голосом. - Приеду, что-нибудь придумаем. В любом случае, спасибо вам за звонок. - А у самого внутри, что омлет на тарелке - одни лохмотья.
- Скажите, Илья, вы не знаете нового рабочего телефона Христофора?
Ах, вот почему она позвонила, а я-то думал, просто из симпатии ко мне.
- Нет, - говорю, - не знаю (я, правда, не знаю.) - А что случилось?
- Он пропал. С того дня, как вы уехали, не появлялся.
По ее голосу я чувствую, что она по моему голосу хочет определить, знаю ли я что-то такое, чего не знает она, и, если "да", если знаю, соглашусь ли в обмен на предложенный мне чулан поделиться ценной информацией.
Я, конечно, мог бы рассказать ей сейчас ту самую историю, которую поведал мне Арамыч, но она, во-первых, влетит Людмиле в копеечку, тут даже Турция с фонариками не спасет, во-вторых, совсем доконает бедную мать-одиночку.
