- Куда идете? - пристает ко мне Рамин.
- Антенну телевизионную покупать.
- Нана! - кричит мама куда-то вверх, задрав голову.
Рамин, правильно сориентировавшись, смылся во двор, успев, однако, бросить мне напоследок: "Илья, не забудь купить батарейки, на этот фонарик две идут". Нана теперь долго будет его искать.
- Ты опять проспала? - кричит мама Нане. - А ребенок школу прогулял.
- Ой, Оля, ладно-да. - Нана сладко потягивается, облокачивается на перила. В зубах длинный мундштук с сигаретой; все жесты из итальянской киноклассики пятидесятых-шестидесятых. Софи Лорен, Стефания Сандрелли, Моника Витти... Да. Точно. "Затмение" Антониони. Вот откуда она вся.
Нана выбрала себе сильное и ладное тело и теперь холит его безалаберным азербайджанским сном. Сном, который, возможно, продлевает нашу юность. Сном, в котором, наверно, всегда присутствуют Хашим, Марик и я. Разумеется, Хашим первый в этой троице; нет, "троица" - это неверно, надо немедленно перечеркнуть, а вот "трио" - как раз пойдет.
(Не введи во искушение, но дай спокойно отпуск провести.)
Видя, что я сладострастно разглядываю ее снизу, Нана запахивает полы пеньюара, как запахнула бы их Моника Витти или Анни Жирардо из "Рокко и его братья". Мне все равно снизу все очень хорошо видно. И большие белые ноги (к ней загар никогда не пристает), и узенькие розовые трусики...
Да, вот теперь я точно доведу счет смертей до трех; не хватает только половинки, которую я, должно быть, потерял еще в юности.
Ирана далеко - вернее высоко, - а Нана близко, чего я на Ирану глаз положил? (Нырнуло и вынырнуло белое круглое колено).
...Ирана развелась с Хашимом, она теперь одна, она сама по себе, значит ни о какой мести не может быть и речи: Хашим и тут меня опередил, унес с собой супружеское дело, шифр... Выходит, и Ирана для меня теперь тоже в Past Perfect.
- Ножки Италии! - не унимаюсь я и уже представляю себе, как медленно совлекаю с нее пеньюар.
Она в меня спичечным коробком сверху:
- Франции!
Я уклоняюсь, поднимаю коробок и возвращаю ей.
- Пусть будут - Франции! Я не против.
- Дети они и есть дети, - говорит мама, - что я от Рамина хочу.
Пока мы идем к метро "Низами", мама со всеми подробностями рассказывает мне о перипетиях Нанкиной жизни, о ее новом друге, серьезном, с серьезными намерениями, заведующим магазином автозапчастей; кажется, он любит ее, вон даже магазин свой назвал ее именем, а она... у нее еще кто-то есть. А дальше пошло-поехало: она и глупая, и ленивая, и о дне своем завтрашнем не печется. Я не понимаю, зачем она это все мне говорит. Материнская ревность накопилась или просто не с кем поделиться? Кто Нанка ей? Соседка. И что с того, что когда-то у меня было с Нанкой. Но, может, просто она таким образом сублимирует нерастраченные материнские чувства?
На площади у семнадцатиэтажки садимся в автобус; мама предлагает посмотреть антенну сначала в ЦУМе: "Нана говорила, недели две тому назад видела там". Это совсем недалеко. Несколько остановок. Расстояния здесь не московские - "несколько остановок" действительно недалеко.
Подошедший "сто десятый" разукрашен предвыборными плакатами. Больше всех утомляет сетчатку Эльчибей; с этим господином и до глаукомы недалеко. Вот он обещает, а вот срывает личину с низвергнутого президента. Никто уже в городе не сомневается, что именно он - будущий глава государства, и все это не просто так - работа Гейдара; это он из своей Нахичевани всеми рулит, всем заправляет. "А чего вы хотите - бывший кагэбэшник". Выбор упрощен до одной ослепительной улыбки в якобы мудрой седой бороде лидера. У задних дверей троллейбуса кто-то назвал его Кечибеем[1]. Одна половина автобуса смеется, другая негодует. Как можно так - ну никакого уважения. Мы так совсем республику потеряем.
[1]Козел-князь (игра слов) (азерб.).
Смотрю из окна автобуса на улицы, дома, скверы... Словно страницы перелистываю. Много-много страниц, и все не о том. Большой кусок моей жизни кажется мне самому навсегда потерянным, чужим... Не так бы я сейчас шел. Не так и, разумеется, не туда. Но, с другой стороны, я уже восемь лет в Москве и ни одной новой привычки, все из той, прошлой жизни. Вечный квартиросъемщик что с меня возьмешь.
Теперь мама рассказывает мне о комендантском часе, перевороте и войне. Все от всего устали. Всем все надоело. Гейдар, Муталибов, Эльчибей? Да, шут с ним. Пусть будет Эльчибей.
Медленно едет автобус, поджариваясь на солнце. Открытые люки над головой, открытые окна и даже дверь впереди, у водительской кабины, не спасают от духоты.
Меднокожие большеглазые южные женщины обмахиваются платочками и газетами; дышат тяжело; стараются не делать лишних движений и берегут макияж. Они раздражены... Так надо. Восточная женщина (еврейка, армянка, грузинка, - все равно) должна быть немного раздражена, особенно когда ее чуть-чуть задели локтем в транспорте.
Вот заметил странную вещь, если кто-то в автобусе читает газету, то почему-то непременно "Коктейль дайджест" или "Дабл гюн". Проглядеть бы заголовки, все-таки одной транспортной привычкой я в Москве обзавелся влезать глазами в развернутые газеты и раскрытые книги.
"Русская красавица...Ольга!", "Тайны псевдонимов (Ленин как результат детского каприза?)", "Секс-услуги для обеспеченных москвичек"... "Мужчины, которые меня предали (принцесса Стефани)". - Если жизнь такая тяжелая, почему тогда все читают "Коктейль дайджест"?
"Предмет дискуссии женский бюст". А может, потому и читают?
Кстати, о предмете. Даже самые эмансипированные ходят тут в бюстгальтерах. Из чего я делаю вывод - Ирана самая-самая, и ей совершенно наплевать, что о ней подумают, и это несмотря на такого отца.
Мама поднимается.
- Пробираемся к выходу. Нам на следующей.
Как только вышли:
- Перейдем на другую сторону.
Какое марево поднимается, асфальт - пластилин. Да. Точно. Скорее на другую сторону. Скорее в тень деревьев, туда, где плотная людская масса в легких пестрых одеждах перекатывается из одного конца улицы в другой. Дышать тяжело. Воздух кажется каким-то косматым. Будто тебя носом в чью-то шерсть... Собачью. В Москве такой воздух - как тополь начинает гулять, а гулять он начинает в конце мая, в начале июня. Значит, приеду - в Москве пух уже уляжется.
Я смотрю на город без птичьего преимущества, вровень со своим ростом (иногда снизу вверх). Я смотрю на декадентские, начала века дома, на окна, испохабленные футуристическими боками кондиционеров, пускающими неприличные тихие струйки то тут то там; если какая-нибудь случайно разбивается о подоконник и подогретые капли воды случайно попадают тебе в лицо, кажется, будто начинает моросить дождик. Случайный. Но откуда же взяться ему, пусть случайному, пусть моросящему; вон деревья из-за пыли все зеленовато-бледные, линючие - сухо шелестят городскую симфонию.
Улицы в тени - темно-лоснистые, исковыряны людоходом и горбаты; на солнце - окаянны, безлюдны и долги.
Раньше по улицам этим много ходило евреев. Где теперь они, на каких бульварах? Опять отправились в кругосветку? Так ли мистериально-метафизичны евреи из бобыше-семейств? Говорят ли еще на идише старики в Молоканском саду, для которых время всегда было понятием общественным? Куда подевались Гурвичи, а Гусманы - "Вы знаете, Миша и Юлик в Москве - что? - Лолы и Моны давно уже нет. А вот Абрам вернулся. Да, вернулся, и вернулся без Миры".
Скучает ли мой друг Марик Кушельман по Торговой, по бульвару, по кафе "Садко" у себя в Детройте? Помнит ли меня, Нану и Хашима? Или он старается все забыть, как я у себя в Москве, - все, что связано с Баку.
В моей Москве, когда люди выходят в город, кажется: никакая сила уже не в состоянии изменить их маршрут, повернуть головы, как поворачиваются ветры, не говоря уже о том, чтобы вдруг остановиться, замереть, задумавшись, подобно Сократу. Да. Точно. Очень редко они вертят головой по сторонам. В Баку дело другое: пешеходы тут онтологичней; они выходят на улицы еще и ради того, чтобы при случае (случай этот непременно приобретает черты чуда) подхватить чей-то кайф, чей-то миф, чей-то взгляд, чью-то руку и сойти с пути, как сходят с ума, (наконец сойти!). Хотя прекрасно ведь знают, как часто бакинские улицы - как любое сумасшествие - заканчиваются тупиками. Вместе с тем все так неспешны (в особенности женщины), так сонны и так квелы, что сонность и квелость их, кажется, походит на зеркальное отражение какого-то основного душевного состояния - умонастроения, которым окутан город в этот час дня.
