да святится имя Твое да придет Царство Царствие Твое

забыл

как там дальше

опять холодная пошла

все восточные люди и бакинцы в том числе не терпят одиночества

разве к Богу с толпою пробьешься

"Чемодан" - это восемь связанных между собою ретроспективных текстов, приблизительно равных по объему, расположенных почти в хронологической последовательности с эпиграфом и предисловием; каждый текст - вполне законченное произведение, самостоятельное, вместе - роман-книга..."

надо будет купить молитвослов

"культурная модель "Чемодана", как и его география, тривиальна

восток-запад..."

христианин а вот крестик снял

испугался чего востока

а Он на Голгофу за меня за тебя Нина распяли вместе с какими то барыгами я бы еще лет пять десять не крестился если бы не убили Меня отца Александра если бы ТАК не убили

топором

по голове по голове по голове топором

нас евреев крещеных больше должно быть

да точно

Он миром не гнушался Он говорил а Я хлеба преломляю и вино пью

Он учил Богу Богово кесарю кесарево и к несовершенству нашему Нина вполне снисходительно относился говорил могущий вместить да вместит но тут же добавлял правда в Царстве Небесном нет мужа и жены

а вот у нас в институте Нина поди разбери кто кому сегодня муж и кто жена

убогыи человъче

убогыи

у Бога значит у стоп Его просто сами того не ведают и молиться не знают как и я не знаю не научился

душе моя душе моя

все пора

вылезать пора а то задохнусь

от пара

почему когда ты наг ты ближе к Богу

как душу обнажить вот точно так же

вода

купель

а есть ли судьба у пророков аватаров

Потом я чищу зубы. Несколько раз: хочу, чтобы никотиновый налет сошел. Паста не помогает. Разжевываю конец спички и тру чайной содой. Потом опять голову под душ. Потом еще раз шампунем и ногтями, ногтями дорожную грязь и весь этот чумовой московский год. Нет, от Москвы так быстро не отмываются, не отходят...

Два окна - настежь.

По всей квартире сквозняк. Он холодит, ласкает мокрое еще тело. Даже одеваться как-то не хочется. Так и хожу по комнате в трусах. Теперь я знаю - в раю все окна открыты и сквозняк гуляет...

Мама то прибежит в комнату, то опять убегает на кухню, на ходу звенит колокольчиком: "...день-джинсовую-рубашку-тебе-идет", "тарелки-протри-так-не-ставь", "ножи-справа-вилки-слева..."

Справа налево множится в кирпичном крошеве диктор Российского телевидения. Уплывает наверх шестируким Шивой, снова появляется снизу и улыбается, улыбается, улыбается. Босния... Грузия... Карабах... Все похоже - дымящиеся деревни, снятые через фонарное стекло истребителя-бомбардировщика и наколотые на трубку ПВД, взрыхленная вельветовая земля и барражирующие над нею вертолеты, реактивные снаряды, мужские слезы, женские крики, проклятия стариков, подорванный танк, трассеры, кровь...

Оказывается, у нас антенна не работает.

Мама с кухни:

- А ты что, телевизор приехал смотреть?

И телевизор, между прочим, тоже.

- Тогда переключи на Баку. Баку без антенны ловит. Ты оделся? К нам идут. Ой, зачем Марго-хала? Ну и что. У нас вино есть. "Чинар". Две бутылки. Нана, ты как чужая. Проходи, он оделся уже.

Марго-хала, мать Наны, стремительно перемахнув половину гостиной, торжественно вручает бутылку гянджинского коньяка и белые турецкие носки.

- Я знаю, ты белые любишь. На тебя смотрю - снова женщиной становлюсь! - и она изо всех сил вжимает меня в свою мягкую морщинистую грудь. Целует продолжительно и шумно.

Нана замерла на пороге.

Красивая. Большая. Безразличная.

Красное с белым плиссированное платье. Черные лакированные туфли.

- Отпусти его, - говорит матери, - сама не видишь, у него глаза на землю скоро упадут.

- Вредная стала, сил нет ее терпеть.

Подхожу к Нане.

Целуемся.

Она осторожно. Я с ней согласен: с нас вполне хватит того, что было, и незачем опять начинать.

Она чуть отодвигает меня. Выходит, я только так подумал, а сам...

- Не надо.

Я и сам знаю, что "не надо".

- А где Рамин? - спрашиваю.

- За хлебом послала.

Тетушка Марго вздохнула так, чтобы мы с Наной поняли, как ей тяжело тяжело вообще и особенно сейчас, на нас глядя.

- На кухню пойду, Оленьке помогу, - сказала она.

- Можешь уже не ходить, - съехидничала Нана.

Марго ушла и сильно хлопнула дверью. "Собачка" на замке не выдержала удара.

- Открой, - говорит Нана, - а то еще чего подумают.

- Надо же, какая вдруг щепетильная стала. Пусть себе думают на здоровье.

Она равнодушно пожала плечами, расправила платье и - на диван.

Я рядом с ней.

Она ногу на ногу.

Я закуриваю.

- И мне тоже... - покачивает ногой, разглядывает свои туфли.

Туфли хороши. И платье. И она сама. Я говорю ей об этом и протягиваю пачку сигарет.

Опять пожимает плечами.

У меня стойкая привязанность к болгарскому табаку. Уезжая, я запасся двумя блоками "Ту-134".

Закуривая, Нана морщится.

- Дерьмо.

- Зато свои.

Не получается разговора. Отвыкли. И так каждый год.

Дальше - затяжное дымное многоточие.

- Так и будем сидеть? - спрашиваю.

- А что мы можем еще делать?

- Ну, как что? Кашлять. Я умею кашлять в духе начала века. А ты?

- Пошел ты, знаешь куда!..

В дверь забарабанили. Бесцеремонно. Настойчиво. По всей видимости, ногами.

- Кто это? - удивляюсь.

- Кто может быть, кроме Рамина. - Она встала открыть.

Бейсболка козырьком назад, майка обрезана до груди, шорты по колено, перешитые из моих старых джинсов. Босиком, ноги грязные, в руках три чурека, сверху лохматая сдача. Разыгрывает пляску святого Витта.

- Мама, скорей... горячий!

- Иди поздоровайся с Ильей. - Нана забирает у него хлеб.

- Салам, - и смотрит на меня исподлобья, как бы привыкает, потом забирается на колени.

Наши волосы смешиваются, я слышу, как пульсирует его висок. На влажной после моего поцелуя щеке - такой же запах, как в уголках Нанкиных губ.

Я вручаю ему фонарик.

- Держи, - говорю.

- О! А я такие в ЦУМе видел.

- Не может быть.

- Даже цвет такой же. Красный. А где батарейки?

Я развожу руками.

Он завинчивает крышечку, снимает бейсболку и кладет в нее коробку с фонариком.

Нана тупо уставилась в телевизор.

В телевизоре шесть шестируких дикторов подводят итог программы "Вести".

И вот на столе уже два сорта долмы: из виноградных листьев и кэлем-долмасы с каштанами. В вазочках из кузнецовского фарфора масло и черная икра; на большом блюде фаршированный перец, помидоры, баклажаны (здесь их называют демьянки или бадымджан), зелень: нэнэ-тархун-рэйхан. Мама приносит две бутылки "Чинара". Стекло запотело. Этикетки вздулись. Протирает чайным полотенцем. "Ой, мацони для долмы забыла!" Опять убегает на кухню.

Я за ней. Говорю:

- К чему такая роскошь? Икра... За "Чинар" небось переплатила.

- Икру сейчас полгорода едят. Браконьеров ведь не сажают. Не до них. Война. И потом... Ты раз в год приезжаешь. Знаешь, я иногда Рамина и Нану подкармливаю. Она ведь никак на работу не устроится, тяжело, безработица... Бывают дни, когда там совсем нечего есть. А я вот их накормлю и думаю, если я здесь кому-то помогаю, значит, и ты там голодный не останешься.

Наивная, подумал я.

- Ты с Наной, пожалуйста, не флиртуй больше. Уедешь - а я потом ее в чувство приводи.

Я пообещал:

- Хорошо. О чем речь, - говорю.

- Иди в комнату. Неудобно...

Пришла соседка с третьего этажа, Наргиз-ханум. Принесла большую коробку конфет и турецкие домашники.

Мама успела мне сказать:

- Будь осторожен. Наргизка вступила в Народный фронт. Бредит Эльчибеем. Ради бога, не говори ничего лишнего. Выдаст Марго Народному фронту, а это такое зверье!.. Я сама боюсь, узнают, что мы в нашем дворе прячем армянку.