Три тоненькие серые книжки, утонувшие в сложных перипетиях судьбы и времени. Хрупкие, чуть пожелтевшие листки...
В этом журнале все было впервые: и первые критические опыты поэта, и его первая проза.
Из письма Брюсову.14.01.1907. Париж : "Кстати, о нашем журнале "Сириус". Дня через три я посылаю Вам первый номер..." И дальше: "...у меня отсутствует чисто техническое уменье писать прозаические вещи. Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью я обдумываю какой-нибудь из них, все идет стройно и красиво, но когда я подхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что были в моей голове, на бумаге получаются только бессвязные отрывочные фразы, поражающие своей какофонией. И я о пять спешу в библиотеки, стараясь выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера...
...Вообще, мне кажется, что я уже накануне просветления, что вот-вот рухнет стена и я пойму, именно пойму, а не научусь, как надо писать".
Гумилев не умел отступать перед неудачами - они распаляли его. Все горести, провалы, отчаянья он пытается обратить себе на благо, все обогащает душу, и поэтому неудач - нет, они - лишь барьер перед новой высотой. И кроме того, работа спасает, смягчает неприятности, не позволяет отвлекаться на них полностью.
Из письма Брюсову. 24.03.1907. Париж : "Многоуважаемый Валерий Яковлевич! Только вчера я получил Ваше большое и милое письмо, где Вы разбираете мои стихотворения. Тысячу раз благодарю Вас за него: благодаря ему мои горизонты начинают проясняться и я начинаю понимать, что мне надо делать, чтобы стать поэтом. Вы, наверное, не можете представить, сколько пользы принесло оно мне. Я в последнее время сильно отвлекся от поэзии заботами о выработке прозаического стиля, занятиями по оккультизму и размышлениями о нем. Но Ваше письмо пробудило меня. Я поверил, что если я мыслю образами, то эти образы имеют некоторую ценность, и теперь все мои логические построения начинают облекаться в одежду форм, а доказательства превращаются в размеры и рифмы. Одно меня мучает, и сильно, - это мое несовершенство в технике стиха. Меня мало утешает, что мне только 21 год, и очень обескураживает, что я не могу прочитать себе ни одно из моих стихотворений с таким же удовольствием, как напр. Ваши "Ахилл у алтаря", "Маргерит" и др. или "Песню Офелии" Ал. Блока. Не радует меня также, что и у больших поэтов есть промахи, свойственные мне. Я не сравниваю моих вещей с чужими (может быть, во вред мне), я просто мечтаю и хочу уметь писать стихи, каждая строчка которых заставляет бледнеть щеки и гореть глаза..."
По письмам Гумилева Брюсову 1907 - 1908 годов видно, как настойчиво он учился, как целеустремленно преодолевал трудности на пути к поэтическому мастерству.
В конце апреля Гумилев выезжает из Парижа в Россию. Он должен отбывать воинскую повинность. Но первым делом он устремляется в Киев, чтобы увидеть Анну Горенко. Затем - в Царское. По дороге заезжает в Москву на свое первое свидание с Брюсовым.
Из воспоминаний В а л е р и я Б р ю с о в а:
"15 мая. Приезжал в Москву Н. Гумилев. Одет довольно изящно, но неприятное впечатление производят гнилые зубы. Часто упоминает "о свете". Сидел у меня в "Скорпионе", потом я был у него в мало. Видимо, какой-то скверной гостинице, близ вокзалов. Говорили о поэзии и оккультизме. Сведений у него он находится в своем декадентском периоде. Напомнил мне меня 1895 года".
Из воспоминаний Н. И. П е т р о в с к о й (жены издателя "Грифа" С. А. Соколова-Кречетова. - В. Л.):
"В приемной "Скорпиона" и "Весов" в деловые часы стиль был строг и неизменен. Здесь более, чем где-либо, одна половина существа Брюсова жила своей подлинной жизнью.
Молодые поэты поднимались по лестнице с затаенным сердцебиением. Здесь решалась их судьба - иногда навсегда; здесь производилась строжайшая беспристрастная оценка их дарований, знаний, возможностей, сил. Здесь они становились перед мэтром, облеченным властью решать, судить, приговаривать.
Не только для Москвы и Петербурга, но тогда и для всей России две комнатки на чердаке "Метрополя" приобрели значенье культурного центра, непоколебимость гранитной скалы, о которую в конце концов разбились в щепки завистничество и клевета ортодоксальной критики.
Аристократизм "Скорпиона", суровая его замкнутость, трудность доступа в святилище, охраняемое свирепым "цербером" (так говорили, конечно, шутя), все это вместе относилось исключительно на счет Брюсова, и стена между ним и людьми росла.
...Для петербуржцев (да простится и это покойному Брюсову) литературная Москва казалась царством Брюсова, очень неприятной "монархией", царством "ежовой рукавицы". А в Москве уже маститый, на всех перекрестках признанный Брюсов, председатель художественного кружка, член многочисленных обществ, член суда чести, мэтр художественного вкуса, - считался каким-то дальнобойным колоссальным крепостным орудием официальной военной позиции и... консервированным, замаринованным в строфах, томах, трудах - сухарем. Жертв его никто не понимал и не принимал. И его никто не любил.
Жизненные встречи его были лишь профессионально-социальными отношениями, лучше сказать - "клише" отношений, семейная жизнь его - фикция, привычный отель с мягкой постелью. Всю боль раздвоенности, весь огонь чувств, всю трагедию свою он укрывал под "маской строгой"... Ну что общего у этого манекена в черном сюртуке со "страстью", "отчаяньем", "безумием", "алчбой", "трепетами" и "гибелью"?"
Они проговорили весь вечер. Брюсов поучал, Гумилев почтительно внимал.
Из письма Брюсову. 15.08.1907. : "...я люблю Вас. Если бы мы писали до Р. Х., я бы сказал Вам: Учитель, поделись со мной мудростью, дарованной тебе богами, которую ты не имеешь права скрывать от учеников. В средние века я сказал бы: Maitre, научи меня дивному искусству песнопенья, которым ты владеешь в таком совершенстве. Теперь я могу сказать только: Валерий Яковлевич, не прекращайте переписки со мной, мне тяжело думать, что Вы на меня сердитесь..."
В начале июля Гумилев снова уезжает в Париж. Но сначала на две недели в Севастополь, где Анна Горенко проводит лето. Оттуда морем на пароходе "Олег" - до Марселя.
Написал цикл стихотворений, среди них - "Доктор Эфир", очевидно утраченное. Дело в том, что в Севастополе Гумилев подарил Анне Горенко несколько стихотворений, в числе которых было и это.
Первое путешествие морем его поразило невероятно. Под сильным впечатлением писал с дороги письма и стихи. И может быть, это было не только первое ощущение моря, но и терзание по поводу нового разрыва с любимой женщиной: Анна Горенко отказалась стать его женой.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
9.06.1925
АА рассказывала, что на даче у Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до глаз закрыто - чтоб не видно было страшной опухоли... Николай Степанович просил ее открыть лицо, говоря: "Тогда я вас разлюблю!" Анна Андреевна открывала лицо, показывала. "Но он не переставал любить меня! Говорил только, что "вы похожи на Екатерину II"".
На даче Шмидта были разговоры, из которых Гумилеву стало ясно, что АА не невинна. Эта новость, боль от этого известия, довела Николая Степановича до попыток самоубийства.
В Севастополе уничтожил пьесу "Шут короля Батиньоля".
АА: "Сжег потому, что я не захотела ее слушать на даче Шмидта".
В другой раз Ахматова сказала, что петербуржцы, и среди них А. Ремизов, слушали пьесу в исполнении Гумилева в 1909 г. или 1910 г.. К сожалению, она пока не обнаружена.
О мимолетном романе "с какой-то гречанкой"...
АА смеется: "С какой-то!.. Во всяком случае, Николай Степанович на том же пароходе уехал из Смирны, потому что на письмах был знак того же парохода".
Приехав в Париж, Гумилев поселился в комнате на rue Bara, 1.
От отчаяния не спасали ни новые знакомства, ни легкие увлечения. Боль унижения не отступала, не отпускала. Гумилев метался, не находил себе места. Отправился в Нормандию, в Трувиль, к морю - топиться. Но, на счастье, на пустынном берегу его задержали проницательные блюстители порядка. Очевидно, вид его внушал опасения. Ахматова выразилась: "en etat de vagabondage" (как бродяга). Словом, в конце концов он вернулся в Париж.
