Но мы, увы, не видим способа устроить в картине драйв как-то иначе, нежели за счет технических мучений и напрягов - он был спокойным: тем хуже, без драйва нет кайфа, а, следственно, искусства: минимальной подъемной силы, держащей сделанное на лету, - и у него все не падает, благодаря технической изощренности: посадить на одну доску донатора рядом с не отбрасывающей тень Богородицей и т. д. Не веря в достаточность изображенного, он постоянно изыскивает какой-нибудь завиток, дополнительную детальку, мучительно сочиняемую немотивированность: пальцы Сивиллы, вышедшие за раму; медаль - на груди человека с медалью; сферическое зеркало на створке окна - в диптихе Ньивенхове: импульсы, дотаскивающие его труд до существования, - и самое печальное, что он прав: именно эти вторичные вещи. Позволяют быть.
Мы в пространстве галантных усилий, в промежутках конкретного - как кусочки сахара - счета, жильцы где - нежные отдельности. Персонажи картин выстраиваются в прихотливые линии, в кармане каждой из которых алгебраическая формула в красных корочках. Или Св. Власий, Св. Иоанн Креститель, Св. Иероним и Св. Эгидий из "Любекского триптиха" - вытянутые, чистых тонов, как разноцветные брусочки в новооткрытой коробке с импортным пластилином. Здесь тихо радуются наличию памяти. Что, однако, не так уж и грустно...
Дом не сгорел, ничего такого. Карл Смелый потерпел поражение под Нанси, что-то ушло из Брюгге: что? Ничего, казалось бы, - насколько понимаем мы не переменилось, резня не воспоследовала, все живы и здоровы, в подвалах все то же, и в комнатах все то же, благосостояние не уязвлено, уклад не порушен, но - что-то ушло, стержень извлечен.
Стержень извлечен - практически невесомый, не вполне уютный - чего хорошего, общий стержень? Но теперь все расползается, раскатывается, как кругляши, соскочив со штыря детской пирамидки: извлечена из жизни некоторая пассионарность ея. Мы не знаем, как это.
Наступает время мемлингов. Время мемлингов наступит еще до Нанси и продлится какое-то время после - пока звучит еще эхо ли, звук, звоночек: достигнут некий максимум. Говорят, это был "Золотой век" Бургундии: все выгналось в максимум, предусмотренный герцогству, - выше струям фонтана не подняться куда: полноте, при чем тут смерть и поражение Карла Смелого - это, как раз, кстати: "золотые века" должны оканчиваться разом, а не агонизировать, и разгром или оргазм - какая, в сущности, разница.
Золотой век, выгонка всякого из живущих в нем в максимум - трудно понять, что делать человеку там: нам, во всяком случае, не понять. М.б., американцам - в части комфорта для тел, бог с ними. Максимум, пологая шапочка траектории подброшенного камня: люди вместе вознеслись в достоинстве и благополучии бытия своего, но мы же христиане (думают и чувствуют они), мы суть подобие, и высшая точка предназначена, очевидно, для перепрыгнуть туда: два мира почти совместились на одной картинке, и на картинках равноправны отличимые лишь легонькими спицами излучения от голов особы оттуда - здешние и гости: все готово для перевода жизни здесь в жизнь туда: перевода гипсовой статуи в бронзу.
Картинки, надо полагать, вторичны. Они лишь признаки и свидетели: совмещение на пороге; расстояния между осталось миллиметр; слияние уже произошло: не приидет Царствие Божие приметным образом. Карл Смелый - черт его дери - гибнет, герцогство приходит в упадок, Золотой век подергивается сальным каким-то налетом. Но - что это, как не знак, что пассионарность употреблена на конвульсию соития, на перенос души туда, на вспышку магния для снимка, запечатлевшего людей вместе с их именами на небесах.
Мы не можем знать, как так. Мы не имеем тут, неподалеку, время от времени ребят оттуда? нам не во что вписаться где? сама мысль об этом для нас не мысль?
Мемлинг работает в среде, его породившей, он результат разлома мира на: до упадка и после. Разлом не болезненен. Есть ощущение фиксации на небесах разлом и упадок подтверждают совершенность. Это - коллективный выброс туда. Это - идеал Страшного суда - у Мемлинга не страшного совершенно: с нагими юными, выходящими из-под земли и восходящими по ступенькам к раздаче целлофановых кульков с подарками: как бы сухим пайком по прибытии на место дальнейшего прохождения службы (какая нелепая для нашего представления о Европе вещь - очередь).
Мы отметились. Нас записали. Дальше все будет ОК. Другое тело, что мир щелкнул, время разламывается, со скоростью света бегущая по чашке трещина: порча не замечена - есть еще гладкое время: сладкое, умиротворенное, с горчинкой. Мемлинг понял кайф происшедшего, Мемлинг в красивой зеленой спецовке обходит дозором небесные рельсы.
Небольшой белый мемлинг (зверек, птица, рука с кисточкой), грустный по никакой другой причине, как то, что немножко ушиблен волной, лишь ее небольшой резонатор, записыватель, немножечко фотограф, чуточку кайфовальщик, отчасти поэт в изрядно-таки навязанном ему порядком вещей, непосредственно близком (на отдалении шепота) Царствии Божьем: что уж тут поделать, если весь ты ограничен сверху, что суметь тут делать самому, а, в сущности, - не сумевший завестись на свой страх и риск: потому что как было не согласиться с благовонностью времени, с его человечностью и коллективным улетом туда, куда надо? - в чудную эпоху теологического реализма: что нам с ним, Мемлингом, делать, на кой он нам такой?
С точки зрения нашей - это как-то слишком уж по-европейски: те же подвалы с соленым и маринованным золотом, оставшиеся и после того, как. Странная, пузырьковая европейская история: вошел в расцвет, пришел в упадок - но все живы, и почти ничего не переменилось, ничего не перекрашено инверсивно: наличие отдельных погод, сезонов - куда там нас с нашей то и дело по-разному, но прямолинейной историей.
Мы настолько красиво линейны, что хотели туда, напечатав декреты. С новой гуманностью Самого Страшного суда, где кто надо - пойдут одесную: с наступлением светлого будущего реанимируются все персональные покойники, которых - пока, предусмотрительно - хоронят на специальных местах. Астральные прожекторы броневика, в свете которых пионеры салютуют знаменам. Все это просто, как достать спичку из коробка.
Маленький нежный мемлинг метет хвостиком рельсы, ласкает кисточкой рельсы от пыли; по ним - они в полном порядке - каждый поедет поодиночке потом, услышав свое "иди к нам!" Ну а нас - повезли бы в теплушках.
Тем не менее, что-то ведь щелкнуло и у нас: быстрая легкая трещинка, и все поломалось. Трещинка прошла по вертикали, как худой пограничный столб, мы уходим дальше, по горизонтали вправо: а тут какое-то время продолжает кончаться, дело к вечеру, свет низкий, солнце на высоте человеческого роста, свет параллелен мостовой, и видно, какие пыльные бока у автобусов. Дальше, вправо, отъезжаем дальше, а время все складывается в какой-то странной, малой пустоте в горбу: разваливается, распадается на жанры, сжимая лица в размер иконки на грудь повесить, аккредитационной карточки - и нас пускают куда-то внутрь абсолютно чужие вахтеры, взглянув не на карточку, а в лицо: в этом - куда мы проходим - подвале такие же все: всяк себе герцогство: принадлежа же герцогству, которому повезло, которое не оставил пока Господь, стоит ли задумываться о том, что потом... - вот что такое Мемлинг. Вот о чем он: о старости; о возрасте, когда пик очень высоко подброшенной жизни пройден: ты можешь считать себя отпечатанным где-то и, выкричав максимум, на обратной дороге наделять своих - уже тебе не нужных персонажей - мудростью и серебрящимся светом: два мента обыскивают никелированного поэта, парочка светящихся вместе на простынях, другой снимок вполоборота под дождем, идущим вверх: мало ли что, была бы охота, хотя, после, возможно, покажется больно право же, не надо, серьезность проблемы пропорциональна, конечно, размаху крыльев мемлинга как упомянутого в заглавии. Да и то: он себе пока так просто пролетел; пока еще рано.
Их - таких, сяких и повеселее - довольно в пространстве перемещается много.
