* * *

Вечером того же дня Дмитрий ехал через Москву с малою дружиною в гости к брату: на петров день собирались у владетеля московской трети ближние бояре и воеводы. Жены их сбирались на дворе великого князя, и когда Дмитрий выезжал, то на дворе уже было тесно от летних нарядных колымаг.

В дни сенокоса Москва особенно сильно пустела и рано затихала. Далеко за город вышли люди целыми семьями, и ни в кузнечных слободах, ни в гончарных, ни у кожемяк, ни у хамовников, ни у иных черных людей московских в сенокосную пору не кипит работа, зато не утихает сенокосная, радостная страда вдоль бессчетных рек, по лугам, по лесным полянам. Как грибы, вырастают копны и скирды, весело перекликаются бабы, и скрипят, скрипят тяжелогруженые возы с сеном, медленно ползущие через мосты, по плотинам мельниц. Все гуще и гуще запах сена по улицам Москвы, но все еще тихо, пустынно на них, и только сегодня, в петров день, нахлынули потоки людей к церквам, а с полудня гомонят они по дворам своим. Через день-другой снова впрягутся в нелегкую, но самую дружную и радостную работу, чтобы добить покос на славу, а там, глядишь, поспела уборка. Так и течет она, размеренная, грешная и праведная жизнь человека, если ее не пресечет заполош-ньш колокольным звоном война.

Выехав через Боровицкие ворота, дружина сразу взяла на Старое Ваганьково и, оставив по правую руку кладбище и церковь, пересекла Арбат и вскоре оказалась между Введенским монастырем и берегом Москвы-реки, в том ее месте, где впадает в нее речка Пресня. Отсюда до двора Серпуховского меньше версты. Вот уж затемнели зеленью три холма - Три Горы, как звали это место, - а под ними, в растворе рощи, тоже буйно-зеленой в это щедрое на дожди и солнце лето, закурчавился резными крыльцами, рундуком, оконцами терем князя.

- Красен терем князя и пречудно резьбою испещрен! - воскликнул иерей и печатник Митяй. Раньше он здесь не бывал.

На выездах был он теперь всегда по левую руку от князя. Службой своей он был доволен: доходы его не убыли на Москве, ест и пьет с княжего стола, только появились завистники, вроде суздальского епископа Дионисия, Митяю довели свои люди, что епископ этот косо смотрит на водворение коломенского собрата в княжем дворе, ревнует, видимо, что близок стал Митяй и к верховной власти церковной...

Великого князя брат встретил с гостями сразу же за Пресней. Бренок уступил свое место и теперь издали посматривал на багряное корзно князя. Прислушивался.

- А что святитель наш? - спросил Серпуховской.

- Немочь обуяла святителя, - вздохнул Дмитрий.

- Стар наш святитель, стар... - сладко вымолвил Митяй.

В терему, в большой стольной палате, встречала княгиня Елена (не пустил ее муж на бабий сбор). Дмитрий вошел первым, снял легкую соболью шапку, помолился в красный угол. Княгиня Елена в расписном, голубом, как небо, сарафане шагнула навстречу к нему и поклонилась большим обычаем, коснувшись рукой намытого дбжелта пола. Две разодетые в белые сарафаны теремные девки тоже поклонились, но только в пояс, держа в руках "честной поклон" - одна хлеб-соль на шитой холщовой утирке, длинной и новой, хоть на божницу вешай, вторая держала глиняный кувшин и серебряную чашу.

А пожалуй-ко ты к нам, да великой князь, А пожалуй-то ты к нам на почёстной пир! - пропела Елена и опять поклонилась, блеснув серебром шитого сарафана.

Теремная девка налила в чашу вина и ждала, когда княгиня возьмет у второй хлеб-соль и поднесет. Дмитрий поцеловал пахучий подовый каравай тепло и сладостно, потом отломил корку, макнул ее в соль и съел. Не успел отдать каравай Бренку, как княгиня приступила с чашей. Пригубила сама и подала Дмитрию. Он перекрестился, принял чашу и стал пить. А девки теремные громко запели:

А как выпил светел князь пития яндову,

И почуял светел князь силушку велику!

Дмитрий выпил чашу и трижды поцеловался с хозяйкой. Он прошел к столам, а рядом с княгиней теперь встал хозяин. Княгиня подносила каждому гостю чашу, тот выпивал. Князь просил поцеловать его жену, но каждый гость просил Серпуховского сделать это сначала самому. Серпуховской целовал, за ним целовал гость и проходил к столам с шутками. Шутки сыпались и от порога, и с рундука, где оставались пока менее родовитые и потому особенно веселые люди - Митька Мо-настырев с Кусаковым и Мининым, толстяк Олешин-ский. Митяй прошел к столам вторым, он уже благословил хозяйку и терем ее и теперь взирал на столы, за которые степенно, по указанию Серпуховского и в строгом порядке (не посадить бы худородного ближе к князю, чем нарочитого!) рассаживались гости. Шурша добротными, вышитыми длинными рубахами, разглаживая бороды, сидели плечо к плечу соратники Дмитрия. Великий князь засмотрелся на их лица, разглаженные от дум сладким часом гостевания. Серпуховской уступил свое место в красном углу, в голове стола великому князю, а сам сел на столец, что был ступенью ниже. Столы тянулись во всю палату и загибались к порогу. Там, за "кривым" столом, усаживалась малая дружина и уже слышался голос Тютчева - кого-то уж подрезал языком своим. Он ныне женился на пленнице выкупленной, что оказалась дочерью нижегородского купца...

- Елена! - Серпуховской подал жене знак, и та вынесла тяжелую золоченую булаву.

- Ах, хороша-а! - крякнул Кочевии-Олешинский при виде дорогой вещи.

- Это тебе, великой княже, для уряду за сим столом: кто лишне изопьет - с булавой повенчается! - С этими словами Серпуховской подал булаву Дмитрию.

- Митька! Это про тебя! - воскликнул Кусаков. Столы сдержанно засмеялись, посматривая на Монастырева.

- Да минет хороброго вояку булава! - сказал Дмитрий, и все поняли: Митька отныне в любимцах у великого князя.

Владыка Митяй осенил стол крестом, изрек краткое слово о Петре и Павле и еще раз осенил крестом питье и еду. Он был велеречив, громогласен и сладкозвучен. Ласково постреливал глазом на великого князя и брата его, и Дмитрий уже в который раз дивился: почему недолюбливают сего ученого пастыря? Пир надо было править великому князю, и он, редко делавший это, старался вспомнить подсмотренные в детстве пиры, что правил его отец, и посылал со слугами кубки и яндовы именитым . гостям. Прежде самому хозяину, потом - ближнему воеводе Тимофею Васильевичу Вельяминову. Мрачен он и суров. Мрачен, что схоронил тысяцкого, брата своего, суров потому, что сбежал племянник Иван, в Орду спроважен с Некоматом... Только бы не заговорили про это за столом, но как тут не заговорят? Заговорили!

- Митрей Иванович, князь наш великой, дозволь слово молвить! - начал Акинф Шуба на правах двоюродного брата Серпуховского. С лица они едины, только усы у Шубы вниз канули и голосом тонок...

Дмитрий кивнул неохотно.

- Каково разумеешь, великой княже, о Некомате?

- За измену в ответе он будет! А покуда я поял себе все деревни его и терем московский! Ладно ли створил, бояре?

- Ладно, ладно!

- Так, так!

- А с Ванькой чего делать станешь? - не отставал Шуба.

Вот привязался, дурак, не вовремя. Тимофей головой поник, воеводы заерзали по лавкам, а у Морозова уши так раскраснелись, хоть лучину прижигай...

- Молодо-зелено... - проговорил Кочевин-Олешин-ский, но Дмитрий не поддержал его, однако и не ответил. Он смолчал и так же молча послал чашу меду Шубе.

Столы придавил груз раздумий, да и до веселья ли, когда году не проходит, чтобы не садилась Москва на коней. Так ли было при Калите или Иване Красном? .Четыре десятка лет не видала Русь набегов, и вот при

Дмитрии началось... В чем тот горький заквас? Не он ли, Дмитрий, повинен?

- Димитрей свет Иванович! - это тиун Свиблов незримо оказался за главным столом, верно, прошел за спиной припоздавшего слегка Боброка. - А ведь Неко-мат-от мстит тебе за того Серебряника, что ты с собою в Орду увел!

- Так, так! - поддакнул его брат Федор и шеей подергал.

- Иекомат жаден, а Ванька Вельяминов глуп, да разве их страшиться? Опомнитесь, бояре! Ежели Москва не учинит единение земель - не устоять против Орды. Эвона, купцы фряжски намедни челом мне били, на Двину промышлять просились, а у самих одно на уме: не нагрянет ли Орда новым походом, понеже от того походу и они опасаются живота избыть. Все те фряжские, свейские, немецкие страны недреманным оком следят за нами: сломит нас Орда - не властвовать им в своих землях. Ныне они храбры, покуда Русь Орду за своею спиною держит, а ну падем? Как станет супротив Орды тот же немец? То-то! Недаром сам патриарх новгородский дары от ханов приемлет. Тьфу!