Но спасенья уже не было.

Первые наскоки были отбиты новоторжцами. Тверитяне оттащили раненых, готовя лестницы. Сам великий князь Михаил Тверской с обнаженным мечом разбрасывал приказы:

- На щит!

- На щит берем! - раздавались повсюду крики. Повелев взять город с жестокостью, князь Михаил уже ничего не мог сделать сейчас, ему уже было не остановить ожесточенье, алчность своих воинов, распаленных битвой, обагренных кровью и кровью же натравленных на еще большую жестокость.

- На щит! На щит берем! Подскакал Митька:

- Дядько Михайло! Почто воям гинути? Вели запалить детинец! Слышь?

- Палите!

Легонько, домовито пахнуло дымком от первого светоча. Задымилось сначала в одном месте, потом сразу в нескольких. Во дворах слышались крики, визг, проклятья - то грабили жителей, убивали отбивавшихся и поджигали избы. Пламя поднялось высоко и страшно, еще страшней был его стремительный бег по крышам, по стенам домов, и вот оно уже перекинулось на детинец. Туда дул ветер. Уже никто не думал о штурме крепости - она и так сгорит! - все кинулись к богатым домам, пока не сгорели, ч к церквам, где по обыкновению хранят свои богатства нарочитые люди.

- На щи-ит! - неслось со всех сторон.

В мужском монастыре монахи взялись за мечи и бились с единокровцами, как с татарами, - яростно и до конца. Монахов перекололи копьями. Богатства подпольных каменных хранилищ разграбили. Ризницы растащили. Те, кому не досталось звонкого серебра, обдирали золото и серебро иконных окладов такого не было еще у единоверцев.

- Кровопийцы! Татарам подобны! - проклинали тверитян.

Детинец тоже занялся огнем. В него, в сердце города, стремились пробиться те, что не награбили добра. И проникли. В дыму, сторонясь большого огня, воины князя Михаила ворвались в кремль и рушили и грабили там всласть. Волокли сундуки, сбивая с них огонь, прямо на улице разбивали и отбегали по-волчьи, в сторону с охапками добра.

- На щи-и-ит! - Ив крике этом было то чудовищное всепрощенье, что даровал разъяренной людской лавине их великий князь, добивавшийся, как и все другие князья, славы и власти на этой земле, под этим небом, принявшим в себя дым половецких, татарских нашествий и самый горький дым единокровных распрей.

В детинце и в женском монастыре, уже охваченных огнем, укрывались женщины и дети. Тверитяне ворвались туда и обдирали с них одежду. Митька выследил молодую монахиню, но та скрылась в дыму и юркнула за стену монастыря, в горящий город. На площади, где еще можно было дышать, он настиг ее и ободрал донага. Скрутил.

- Хороша чага? [Чага - пленница]

Князь Михаил сидел на лошади посреди площади и наблюдал за концом города.

- Кощеев [Кощей - пленник] надобно брати - больше толку! - отвечал он племяннику.

А в монастыре и детинце дело шло к концу. Оставшиеся защитники были порублены. Люди, обезумевшие от страха, пустились вплавь на другой берег Тверцы. Девушки, женщины, монахини - все ободранные донага, кидались от сорому в воду, и многие тонули.

- Будьте прокляты, окаянные!

- Ниспошлет вам господь возмездие!

- Ироды-ы!

Детский плач, пронзительно-высокий, калеными стрелами прошивал все остальные звуки - пожара и затихающей битвы - и долетал до слуха великого князя Михаила Тверского.

- Труби сбор! - повелел он сотнику, бывшему все время при стремени.

Трубы нескладно и тихо - видимо, трубачи были на грабеже - сыграли сбор, но мало кто вышел из дома. Легко ли оторваться от грабежного зуда, легко ли отринуть себя от поверженной жертвы?

Разграбление Торжка продолжалось до сумерек.

3

Сторожевой полк шел на полдня впереди главных сил. Вел его Монастыре(r). Дмитрий полюбил Монастыре-ва во время тяжкого пребывания в Орде и доверял ему. Монастыреву было сказано в ставке великого князя, дабы створил правое дело - усмирил Тверь и Литву, и довели: к Любутску подошел с новыми силами сам Ольгерд. Туда же, на соединение с ним, направился и Михаил Тверской.

- Сила там великая, Митрей, зри денно и нощно, а ежели завидишь ворога - посылай до меня вестника, - сказал Дмитрий.

На втором дне пути сторожевой полк выделил впереди себя еще свою, особую сторожу - легкий разъезд из десятка бывших гридников. Главным был поставлен Арефий Квашня, поскольку Тютчеву Монастырев не доверял после самовольства на базаре в Сарае. В полку, правда, поговаривали, что Монастырев просто завидует Тютчеву, ведь выкупил из полона такую красивую девку, что вся сотня на дворе епископа чуть не загрызла счастливца. Говорили также, что Тютчев будто бы обручен с нею и вот-вот женится, только ждет осенних денечков... Квашне не давалось начальство, но он старался и в то же время, памятуя старую дружбу с Тютчевым, слушал того, а порой и подчинялся даже тут, в сторожевом разъезде.

На закате, как и было наказано, они остановились, выбрали место для стана, но костра не разложили, только спешились и стали поджидать сторожевой полк. Сидели тихо. Новые места, незнакомая полулесная дорога, что посвечивала рыжей пылью, уходила вдоль неизвестной речушки и ныряла в опушковый кустарник, поломанные жерди покинутого выгона - все говорило о заброшенности этого места. Не промычит корова, не щелкнет кнут пастуха, ни крика петушиного, ни ребячьего плача - омертвевший край. Какое-то лихо коснулось и этих мест.

- А ведомо ли вам, сколь много побил Михаил Тверской люду православного? - спросил начальник Квашня.

- Во Торжке, что ль? Знаем! Пять скудельниц мертвых наметали, отозвался Захар Тютчев.

Он сидел на щите и трогал языком белесый пушок на губе. Ему казалось, что судьба обделила его, поскольку у того же Квашни уже образовались вполне, видимые усы и высыпала бородка, а у него - лишь робкий пока намек...

- А за Тверью наши видели, как утопленников вьь лавливали из Тверды. От Торжка доплыли!

- На рогожках носили...

- О, господи! - перекрестился пожилой ратник из дворни Серпуховского. - На рогожках...

- Отольются Михаилу людские слезы, - ядовито сощурился Квашня.

- Великий князь наш, Митрей Иванович, ныне проучит его! - радостно заметил молодой кметь Семен, ровесник Тютчева.

Все посмотрели на него, и тот сразу сжался, будто сказал неладно, поерзал на щите, нахохлился и как-то особенно притих, обхватив голову ладонями.

- Вот бы хлебушка позобати... - промолвил он.

Тяжело вздохнули сторожевые вой: всем было голодно дома, в походе надеялись подкрепиться на княжеских харчах.

- Нынь хлеб-от дороже коня, - напомнил пожилой ратник.

На это никто не возразил, но каждый подумал о полковой повозке с мешками пшена и сухарей. Каждому так и виделась та повозка и черный курган артельного кругового котла на ней, привязанного веревками.

- И чего расселись? - спросил Тютчев. - Начальник! Гони нас дрова готовить.

Все зашевелились, мечтая, как подъедет сейчас та повозка, как снимут и установят котел...

- Тихо, отроче! - привстал вдруг пожилой ратник. Прислушались - в воздухе нарастал, как ветровой вал, свист крыльев, и вот уж поймой речушки прошел косяк диких уток.

- Чего это они?

- Не время им кучей летать.

- То-то и есть, что не время...

Утки прошли рекой с той стороны, куда уходила дорога.

- Ой, братове, спугнул их кто-то! - уверенно сказал Семен и даже потряс головой, как бы подтверждая догадку.

- Та-ак... - Квашня приотворил рот и думал.

- А ну, гоните коней вниз, к реке! - скомандовал Тютчев решительно.

- Ага! - подтвердил начальник.

- А сами - катись в кусты!

- Ага! - повторил Квашня. - А еще чего?

- А еще посылай одного по дороге, пусть глянет, нет ли кого за лесом.

- Ага! Семен!

Семен все понял и медленно, со страхом во взоре поднялся со щита.

- Чему ощурился? А ну, поезжай сторожко туда, сведай!

Семен облизнул враз пересохшие губы, подхватил щит, копье, но тут же все это бросил и скатился вниз по береговому уклону. Там он ловко обротал своего каурого конька, подтянул подпругу и также ловко вскочил в седло. Когда выправил на дорогу, Квашня подал ему щит и копье. Наказал: