Нескоро Дмитрий покинул ханский дворец. С трудом взобравшись в седло, он поехал по аллее назад мимо не убранных еще подарков, мимо тройного ряда облитых потом кашиков. Бренок на порожней телеге следовал за ним.

У кованых золоченых ворот дворцового сада Дмитрий почувствовал, что у него вдруг стало темнеть в глазах. Он был готов к этому, поняв в единый миг, что это подступает отрава к сердцу. Он с проклятием оглянулся, увидал Бренка на телеге, десяток кашиков, но и они, и ряды груженых добром арб, и строй ханской гвардии - все это померкло и странно смешивалось с криками и звериным воем.

- Княже! Княже! - уже из темноты послышался голос Бренка [Затмение летом 1371 г. застало Дмитрия Донского в Орде].

Дмитрий, к своему удивлению, все еще держался в седле, еще связанный с этим потемневшим, исчезающим из глаз миром множеством нитей - слухом, зрением, осязанием, памятью о близких и далеких людях, вкусом крови во рту из прокушенной губы, желаниями, верой, тоской по Евдокии, отвращением к коротким толстым пальцам Мамая, царапавшим дорогие ножны сабли, стремлением наконец выбраться из этого душного, грязного, золотого гнезда. Все это жило в нем, было с ним а ту минуту, когда божий мир затопила непроницаемая мгла, особенно густая и плотная оттого, что только что ярко светило солнце.

- Княже! Княже!.. - доносился голос Бренка.

И чем больше слышалось из того мира, который, казалось Дмитрию, он покидает навек, чем громче выли татары и гремели опрокинутые арбы, визжали выбежавшие жены хана и служанки, тем легче становилось на сердце, тем прочнее казалась связь е этим миром, от которого судьба все еще не могла его оторвать.

- За гордыню, за грехи наши... - молился Бренок. Дмитрий подумал, что надо бы слезть с коня, стать на молитву и тут, на этой прегрешной земле, без соборования и причастия - без того, чем крепка православная могила, вознести к небу последние слова свои, но в окружающем мире что-то стало меняться. Еле уловимой тенью проступил ханский сад, обозначились ворота, позади - аллея, и все это становилось ясней и ясней. Небо светлело, и на нем выступил светлый край солнечного ореола - тонкий серпик, который все рос и рос. К нему были устремлены глаза людей, и замерший было рев тысяч глоток вновь вырвался наружу, потряс сад, дворец, слился с воем и криками базаров, улиц, посадов... Когда же стало во весь размах сиять на небе солнце, Бренок все еще молился, но уже за дарование людям света и жизни, а на аллее началась свара: кашики учинили кражу сваленных с арб подарков, сотники вынули сабли и рубили воров на месте. От дворца охапкой выброшенного сена, растрепанный, бежал главный кам, а за ним - великий темник Мамай. На кругу, где высохла уже кровь убитого отступника, Мамай догнал кама, повалил на землю и стал бить красными башмаками, отчего казалось, что они в крови.

Бесстрашный и всесильный Мамай бил великого кама, страшного и неприкосновенного, бил жестоко и долго.

Шамана, обещавшего великому Мамаю безоблачную и счастливую жизнь, похожую на нынешний солнечный день, подвело затмение.

На аллее и по всему саду кашики ловили друг друга, прятали краденое. Ворота были отворены, стража разбежалась, и Дмитрий с Бренком одни выехали на улицы Сарая.

- Надобно заказать владыке молебен, - промолвил князь.

- Да баню истопить! - добавил Бренок.

21

Только через три недели Мамай удосужился избыть страсть свою на охоте с соколами. Были, знать, дела важные. Доходили слухи, что-де хан с Мамаем сбирали малый курултай и на совете этом, многодневном, с пирами и трубным зыком, судьбы Руси раскладывали. Про самого великого князя положили так: на Русь не пускать до холодов, а там видно будет. Ваньку же, кня-зенка тверского, не выпускать аж из Сарая, покуда батька, князь Михаил, не удосужится прислать за него большие деньги - десять тысяч рублей серебром, кои Ванька набрал у хана и прогулял со дружками. А брал ли столько - поди знай... А еще доводил подкупленный кыпчак, что ускакал на Русь, в Тверь, новый посол, а направлен был тот посол на другой день, как солнце меркло. Зачем послан - неведомо...

Накануне охоты Мамай прислал тысячника, и тот передал, что местом встречи охотников будет берег реки Итиль с полдневной стороны Сарая.

Дмитрий взял с собой Бренка, Капустина и Монастырева. Князь Андрей не любил охоту с соколами и потому оставлен был досыпать. За ворота выехали и сразу заминка: возвращался из Сарая, от мастеровых людей, с коими дружбу завел, Елизар Серебряник. Слуга он был справный, ни разу не вернулся пьян или пуст, всегда что-нибудь да узнавал. Особенно густые потекли слухи, когда вошел он в линейные дворы, работавшие на хана.

- Чего несешь, Елизаре? - спросил Дмитрий слугу. Тот поклонился обнаженной головой, строго оглядел высоких слуг Князевых, помялся.

- Отринь сомнение при слугах моих!

Елизар сделал движенье, среднее между кивком и поклоном, и хотел рассказывать, но сам Дмитрий остановил его:

- Поди-ка, коня возьми и поедешь со мною в степь! - повелел он, заботясь о том, чтобы не опоздать в назначенное место: - Дорогой поведаешь.

Елизар выскакал из ворот без седла, охлюпкой. Бренок придержал коня, уступил место по правую руку от князя.

Сарай спал. Редко-редко взбрехивала собака за каменными заборами купеческих дворов.

- Великий княже! - выдохнул Елизар, уравнивая дыханье. - На Руси внове розратие [Розратие - война] зреет: ныне на базаре русским полоном торговали нехристи!

- Полоном? - изумился Дмитрий и так потянул узду, что конь вскинул голову и поднялся на дыбы. - Откуда?

- Нашей земли люди, с Бежецкого Верху...

- Михаил Тверской?!

- Он, княже, он, богоотступник!

Григорий Капустин скоркнул зубами, но смолчал.

- Недаром та сотня татарская ускакала на Русь - вот они, ягодки...

- Надо думать, Михаил Тверской тем татарам и продал наших людей.

Дмитрий не ответил. Он унимал в себе яростную волну гнева, рвался всей душой на Русь, дабы рассчитаться с Тверью за все ее проделки, и понимал, что раньше осени Орда не отпустит, а Тверь тем и пользуется.

- Ты. Елизаре, сегодня уши востри на Мамая и слуг его...

- Исполню, княже...

- А днями на Русь путь правь. Передашь князю Володимеру Ондреичу все повеления мои, кои разверстаю тебе после охоты нынешней.

Елизар понял, что разговор окончен, и тоже придержал коня, уступая место по чину мечнику Бренку. Всем это приглянулось, ласково посмотрел князь на Елизара.

- Княже! Я худ и рван, ехать ли мне при величии твоем?

- Полно, Елизаре! Ты платьем скуден, да умом обилен! Едем веселей!

Бренок достал из клетки сокола и посадил его на перчатку. Это был третий, самый лучший сокол, которого он взял на молодом крыле, сам выучил и возрастил. Как рачительный хозяин, не мог он отдать последнее, хоть Дмитрий и метил отвезти в ханов дворец всех трех соколов.

- Путцы-то пристегни, - заметил Дмитрий ревниво, уже разгораясь жаждой охоты.

- Успе-ею, - нараспев ответил Бренок, но ремешки на перчатке все же подтянул.

- Сокол-то не подведет?

- Такого, княже, не будет: мой сокол!

Мамай уже ждал. В неприглядном сером халате, сутулый и еще более угрюмый, сидел он на косматом коньке в окружении слуг, среди которых горой возвышался Темир-мурза. Странны и непонятны были приветствия: Дмитрий слегка поклонился, Мамай - хмыкнул и оскалился. Увидав сокола на перчатке Бренка, удивленно хмыкнул еще раз, повернулся и поехал берегом реки.

Уже светало понемногу. Степь слева лежала бурым выжженным щитом, голым и тоскливым, но далеко впереди, в низине, зеленел невысокий лесок, там, в.ерно, было сыро и нынче должна была водиться дичь. На подъезде к леску Мамай оживился, потребовал себе рукавицу и сокола. Покричал что-то, из чего было понятно, что надобно всем разъезжаться цепью и издали нагонять зверей на него и московского князя. Слуги Мамая поскакали направо, московиты пошли влево и огибали лесок по большой дуге.