Чашник признал великого князя, рухнул со ступеней на землю:

- Чего велишь, княже? - И - челом под копыта.

- Дома ли князь Володимер Ондреич?

- Нетути! Во Кудрине-селе суд правит!

- Давно ли?

- Аже поутру призвал отца моего и послать велел во Кудрино-село двух подвойских, двух ябедников и всех тиунов сельских, мелких собрать.

- А сам?

- А сам после обедни направился со Кудрино же.

Дмитрий задумчиво подергал поводья, не трогая коня, ронявшего пену с узды и глазом косившего на воду - река Москва делала перед Тремя Горами, у двора Серпуховских, крутой изгиб и подходила совсем близко, сотня саженей с небольшим. Дмитрий развернул коня и легкой грунью поскакал в Кудрино. Коней напоили в быстрой речонке Пресне, через которую пришлось переезжать.

Село Кудрино издали зажелтело золотистыми бревнами новых изб. Отстроились на диво скоро - истинный скородом этот многострадальный посад московский. Сколько свету от свежих бревен, не тронутых дождем! Но пройдут осенние дожди, и поблекнет краса Руси - посереет, исщелявится с годами, а внутри еще долго будет хранить тонкий запах смолы - запах жаркого лета... Пахло по всему Кудрину свежей щепкой, бодрым запахом сосновой смолы. Иные избы уже были покрыты и бугрились подсохшим дерном, будто старые курганы. И хоть многие еще не достроились, стояли уже под крышами кузницы, гончарни, приземистые мшаники кожемяк, особо отстраивались житницы и амбары. Это-то взградили москвичи в первую очередь, а о себе люди подумают осенью. Коль успеют, поставят избы, а не успеют - в земляных норах перебьются до весны. Такое на Москве, как по всей Руси, не внове...

"Поторопились с житницей, кажись..." - невесело подумалось Дмитрию, да и что за веселье при виде пустых житниц в засушливый год?

Суд вершился посреди села.

Князь Владимир Серпуховской, владелец трети Москвы по духовной грамоте отца своего князя Андрея, восседал на высоком - в сажень - помосте со ступенями к дороге. Широк помост и прочен. Сидел князь на стольце, покрытом зеленым сукном. Тиун Вербов стоял на нижней ступени и по княжему слову пред его очами вершил суд, изредка покидывая головой назад. На люди он надел новую домотканую рубаху, широко вышитую на груди, и, когда выкатывал грудь, подымал голову, заламывая бороду вверх, все видели шитье.

По левую и правую руку от тиуна сидели на нижней ступени двое подвойских, а еще ниже, уже на земле, поджав ноги под себя, устроились два ябедника с чернилами, пачкой перьев, стопой дорогой бумаги, до коей прикасаться им было запрещено, писали же они на хартиях. Куски светлой кожи принимали на себя чернильные завитушки и навеки утверждали решения княжеского суда. Вместо столов ябедникам служили перевернутые лубяные лукошки.

"Давно правят", - еще издали прикинул Дмитрий, видя возбуждение толпы крестьян и работных податных людей. В стороне, чуть поодаль от толпы, в загоне о пяти жердях уже похаживали телки-нетели, молокопойные телята, коровы, кобылы с жеребятами, отобранные по суду, на телегах громоздились открытые навстречу жаркому небу лари и сундуки, куда ссыпалось зерно, когда мешки снимали с безмена. В иные лари ставились большие кувшины с конопляным и льняным маслом. По широким тесинам вкатывали бочонки с медом и воском. Шкуры сваливали сначала на рогожные подстилки, там их меньшие тиуны перебирали и уносили на телеги. Массивные круги толстой пеньки тяжелыми колесами стояли, прислоненные к княжескому настилу. Более тонкая веревка была сложена стопами, возвышаясь вровень с головами толпы. Вплотную к ноге князя стоял небольшой оковец для серебра. Тут же у помоста скучал без дела разрубный целовальник, опершись задом о широкий дубовый пень. Тут, на этом пне, острым каленым топором он рубил пластину-гривну серебра на целых десять частей. Ежели надобность есть у суда, разрубит надвое - будет полтина серебра. Для мелкой монеты есть у целовальника нож каленый, которым он каждую полтину разрежет на мелкие части, - будут, как встарь, резаны. Мельче тут, на суде, денег не ходит, а там, среди мезинных людей, режут резаны еще мельче...

Суд как суд. Все, как всегда: кричит большой тиун, подвойские подвывают ему да мелким тиунам помогают порой отсчитать серебро или выверить безмен. Ябедники копаются в закладных, долговых и иных крепях, выводят престрашные словеса - решение суда.

- Ты, тивун, дай слово молвить! - долетел до Дмитрия сорванный по-пастушьи голос мужика. Крупный, сутулый, он на шаг выступил из толпы к помосту, дальше не смел, выказав босые черные ступни, мосластые, широкие. Грязная рубаха-однорядка свисала ниже колен. Он теребил ту рубаху на груди, стараясь выцарапать нужные слова, но подвойские перебивали его со смехом.

- Княже! Вели слово молвити! - обратился он к князю с низким поклоном, до земли.

- Молчи! - не давал тиун. - У ябедника мово вписано: рубль целковой да полрубля брал ты, половник Симеон, будто бы самому тебе с семьею мало было половины урожаю с княжей землицы... Молчи! И брал ты те полтора рубли на две трети года - от рождества богородицы до святой пасхи...

- От рождества христова! - воскликнул Семен уже совсем осипшим голосом. Неверной записью крали у него сразу четыре месяца. За это время можно еще извернуться и выплатить князю деньги, но время-то как раз и отымал тиун.

- В грамоте прописано - от рождества богородицы!

- Побойся бога, тивун: от рождества христова долг мой!

Тут выперся подвойский, сделал кому-то знак, и тотчас из толпы вывернулся мелкий, черный, как шкварка, мужичонка, ощерился многозубо и заученно прокричал:

- Тивун со ябедники верно речет: от рождества богородицы тот долг волочет половник Симеон!

- Побойся бога, Жмых! Ведь этак я в обельны холопы сойду! Тивун! Князь, батюшко...

- Премолчи! Стража!

Семену разодрала стража рукава на рубахе, завернула подолом руки и потолкала в напогребницу, к риге.

Обочь толпы стоял косячок хмурых людей. Молча, бесстрастно глядели они на все, что творилось посреди Кудрина. Им и верно все было безразлично: это были обельные холопы, смерды, а проще - рабы. Им непонятно было, как можно лить слезы из-за долга? Кончится долг, и улыбнется этим холопам свобода, которой никогда не будет у них, разве что на смертном одре князь вспомнит о ком-либо из них, задумается о душе и отпустит на волю, дабы сим добрым делом упросить божьей милости за грехи свои...

В ту минуту, когда уводила стража Семена, толпа вдруг пала на колени, закланялась в землю. Серпуховской оглянулся и увидел Дмитрия:

- А! Брате!

Серпуховской поднялся со стольца. Тиун стащил шапку и двинул ногой ябедников - те повалились на землю, обронив лукошки и перья.

- Суди, суди, я пожду...

Дмитрий подъехал вплотную к помосту, но остался в седле.

Тиун приосанился, откашлялся и прокричал:

- Человек гончарной сотни Микита Черепок! Иде ты?

- Тута! - выжался из толпы невысокий, в чистой рубахе гончар, ладно подстриженный, в новой синей шапке, которую он тотчас стащил и сунул за пазуху.

- Бьешь ли челом на Юрыо Кожемяку?

- Бью.

- Пехал ли он тя на масляной неделе к собе али от себя?

- Пехал.

- Юрья Кожемяка, поди и стань поблизку! Во. Так. Говори суду: по какой вине пехал гончара Микиту?

- Безвинно.

- Почестну отрек ты суду, почестну и дале молви: чем бил того Микиту жердью или пястью?

- Ежели бы я был псковитянин...

- Реки справно! Жердью али пястью?

- Пястью.

- Во. Так... - Тиун покосился на ябедников: пишут. - До малой крови али до великой?

- До малой...

- До великой! - поправил пострадавший. - Носом,

мне ту кровь пустил и срединной перст на деснице выломал!

- Так ли, холоп Юрья? - Тиун выставил бороду вперед, откинул голову и прищурился, будто бил из лука.

- А он мне око перстом тем копал!

Позади о чем-то негромко заговорили князья, и тиун понял: дело ясное, надобно кончать.