- Не страшись, Квашня! - послышался голос Тютчева. - Не поддавайся!
Дмитрий опять заметил, что свои обтекли его справа и слева, как бы храня его. Он огляделся, привстав в стремени, и увидел, что битва началась повсюду, что передовой полк оттеснен к большому, что осталось от него совсем немного, а впереди, подымаясь на грудах павших, появилась страшная генуезская пехота, положив длинные копья на плечи идущих впереди.
- Мяня лось ногама топтал! - послышался близко крик Рязанца и после лязга и других криков: - И рога-ма бол!
"Жив еще... - мелькнуло в сознании Дмитрия, но он тотчас пригнулся в седле: несколько стрел жарко шорк-нули у самой головы. - Вот и подымись..." Он бросил коня в образовавшееся пространство вперед, где желтели рыжие волосы Елизара, достал кого-то мечом по спине, хотел добить, но конь заржал и поднялся на дыбы. В тот же миг черное генуезское копье прошло через гриву коня и торкнулось в панцирь на груди. Резко обрубил Дмитрий конец копья с рожном, но второе копье метило прямо в горло снизу, и не видать бы больше белого свету, да конь, уже раненный в грудь, резко кинул шеей на сторону и отбил копье. Сильным ударом, с оттяжкой, как учил его Боброк, Дмитрий порушил правое плечо генуезца и вторым сшиб с него шлем, и наемник пал замертво. Только сейчас он почувствовал, что размахался, что только сейчас наступает его час.
- Братия! Потянем заедино! - воскликнул Дмитрий и услышал ответ Федора Белозерского:
- Потянем, княже!
Брата его и сына Дмитрий уже не видал, а хотелось увидеть этих самых отчаянных воинов в битве... Пали, должно быть...
Елизар, в крови, но еще свеж и толков, тянул из сутолоки коня. Это был конь Тютчева...
- Княже! Пересядь скорее! Твой падет вот-вот!
Дмитрий отбил кривую саблю, принял второй удар татарина на щит и в тот же миг коротко, но сильно ткнул концом меча под пояс врагу.
- А-а! Скривился! - воскликнул Елизар, торопливо озираясь, и, не глядя на Дмитрия, совал ему узду нового коня.
Кругом опять нахлынули свои. По шлему Вельяминова было понятно, что в битву вступил большой полк. Сторожевой был весь вырублен...
* * *
- Клянусь небом, он убит! - воскликнул Мамай, увидев, что его любимый телохранитель не подымается с земли и накрыт сверху черной одеждой русского монаха.
Он удалился в ставку и ходил там по ковру, злой, одинокий, метал по сторонам взгляды остро сощуренных черных глаз под кочками коротких, косо стрельнутых к вискам бровей. Он сутулился, и шаг его был тяжел: много сил ушло на борьбу за власть, за трон, и вот сейчас, когда началась первая и, должно быть, не самая большая битва, но первая из тех, которые должны сделать его властелином мира, которая должна положить начало нового покорения Руси и открыть наконец широкую дорогу на Запад, - и зот сейчас он потерял своего верного слугу. Утром он по привычке ударил саблей по золотой чаше и вошел Темир-мурза: "Я твой, Эзеи!" Нет теперь Темира, а ведь это он обещал Мамаю вырывать из каждого вновь покоренного народа, из каждой земли, лежащей за Русью к заходу солнца, помимо ежегодной дани еще по самой красивой девушке и привозить их в золотой клетке, сделанной лучшими мастерами покоренного народа. Нет Темира.., Но есть он, Мамай!
Солнце било сверху прямо в раздернутый полог ставки, как всегда поставленной входом к югу. Мамай слышал нарастающий шум битвы и вышел к своим мурзам. Их было тут немного: управитель двора и повелитель Сарая Халим-бег, бакаул Орды - Газан-мурза, главный даруга Орды, которому предстоят большие хлопоты по обложению данями новых земель, - Оккарай, и чуть ниже по холму стояли врозь друг от друга два его кровавых полководца, двауп-лана - левого и правого крыла. Оба неотрывно смотрели на небывало большую битву.
У подошвы Красного холма плоской подковой стояла отборная гвардия десять тысяч кашиков, не знавших ни пощады, ни усталости, ни страха, ни поражений. Среди них Мамай мог спокойно лечь спать даже в самой середине вражеских войск, на чужой земле... Мамай опытным взглядом бывалого темника оценил начало битвы - повсюду хорошо впились в русских - и потребовал чашу каракумыса, а приняв ее от Халим-бега, медленно стал пить, по глотку, всякий раз отрываясь на несколько мгновений, в каждое из которых там вдали, за версту от ставки, успевало падать не менее сотни трупов...
Мамай отвел руку управителя двора и сам отнес золотую чашу в тень ставки, поставив ее на полсажени от солнечной кромки. Он загэдал: если вскоре наметится перелом в битве, то он изопьет еще холодного кумыса, пока солнце не осветит чашу. С той же таинственной улыбкой на обветренных губах глянул он на восток и увидал там Орду: бескрайнее море арб, бугры походных ставок, стада верблюдов, быков, серые пятна баранов, пригнанных главным бакаулом на кормежку войск, если кончатся свои запасы у воинов-кочевников. Там паслись табуны запасных коней, на которые можно было посадить чучела людей-воинов для устрашения врага, но армия Мамая так велика, как не бывало никогда и ни у кого из всех завоевателей, так что не потребовались чучела. И без того громадная степь со странным именем - Куликово поле - не могла вместить все приведенные для сражения тьмы, вот и стоят они за Красным холмом, медленно подвигаясь вперед и обтекая его по мере того, как там... таяли тьмы, вступившие в битву.
Мамай вышел из-за ставки и нахмурился: в центре русских по-прежнему возвышалось великокняжеское знамя, а большой полк, едва тронутый его тьмами, стоял непоколебим. Правда, исчез передовой полк, но тот вал трупов, что вырос там, не вернет уже ни его пешие тьмы, ни пешие тьмы наемников. Он сощурился - черная генуезская пехота лишь кое-где чернела крохотными пятнами, рассеянная и побитая. Мамай лишь скривил губы: эти алчные глупцы мнили получить от него горы серебра и злата! Да-а... Он выдал им перед битвой по горсти серебра и велел вывезти сорок арб с сундуками серебра и золота, даже открыл два сундука, и наемники, пожирая богатства очами, ушли в пекло Куликова поля. Мамаю, опытному воину, было ведомо, что мало кто придет к нему после битвы за расчетом.
В центре таяли тьмы.уже не наемников, и Мамай потребовал к себе углана левого крыла. Там, на правом крыле русских, углан левого крыла должен пробить брешь сорока тысячами пеших воинов, а когда эти нищие кочевники, это сабельное мясо, раскачают крыло русских, углан должен брослть в ту щель свои отборные тьмы конников, дабы отсечь русских, зайти в спину большого полка и... кончить этот затянувшийся кровавый пир. Одновременно сн велел усилить натиск на большой полк и приготовить всю лучшую конницу для удара по левому крылу русских, где для конницы все же оставался небольшой разгон, если совершить расчетливое движение зигзагом.
Никогда не думал Мамай, что битва, даже такая тяжелая, может продолжаться дольше часа. Дольше не могли выдержать никакие армии! Тут идет второй час - второй час! - а углан левого еще не может решиться бросить конницу! Да оно понятно: пехота, четыре тьмы, не сделали бреши - они там стоят! Но вот, кажется, конница берет разгон... Наконец-то! Но куда она лезет? Она замешкалась и лезет... на горы трупов! А пехота бежит!
Мамай взвизгнул, но никто не понял его, только Те-мир-мурза мог понимать его бессвязные выкрики, эти приступы гнева, лишавшие его слов... И он объяснил темнику кашиков Гаюку, заменившему сейчас Темира-мурзу, чтобы тот половиной гвардии оттеснил отступившую еще дальше назад пехоту и перед строем изготовленных к битве полков, конных и пеших, изрубил эту жалкую и трусливую горсть шакалов - каких-то сотен пять истерзанных в битве кочевников...
С воем ринулись кашики к левому крылу, где уже атаковал углан конницей. Оттеснили пеших, отогнали и прямо перед Красным холмом изрубили трусов, помня древний закон Чингиза... это подстегнет других!
На левом крыле углан прорвался саженей на сто, пожалуй, но середину его конной лавы вдруг потеснили справа и опрокинули в овраг. Тех, кто не успел прорваться, оттеснили назад, а те, кто прорвались, растерянно заметались в кольце русских конников, и было видно с холма, как тают они там под короткими молниями русских мечей...
