3. ОНТОЛОГИЧЕСКАЯ НЕУВЕРЕННОСТЬ
Теперь мы можем более точно определить суть нашего клинического исследования. Человек может обладать чувством своего присутствия в мире в качестве реальной, живой, цельной и, во временном смысле, непрерывной личности. Как таковой, он может жить в мире и встречаться с другими: мир и другие переживаются как в равной мере реальные, живые, цельные и непрерывные.
Подобная, в своей основе онтологически*2 уверенная, личность будет встречать все жизненные опасности - социальные, этические, духовные и биологические -с твердым ощущением реальности и индивидуальности самое себя и других людей. Зачастую для такой личности с подобным чувством своей неотъемлемой самости и личностной тождественности, неизменности вещей, надежности природных процессов, субстанциональности природных процессов, субстанциональности других очень трудно перенестись в мир индивидуума, чьим переживаниям чрезвычайно недостает неоспоримой самообосновывающей определенности.
Данное исследование касается случаев, где имеет место частичное или почти полное отсутствие убежденности, проистекающей из экзистенциального положения того, что я назову первичной онтологической уверенностью,- тревог и опасностей, которые, как я буду предполагать, возникают только с точки зрения первичной онтологической неуверенности: и последующих попыток разобраться с подобными тревогами и опасностями.
* Несмотря на философское использование слова "онтология" (особенно Хайдеггером, Сартром и Тиллихом),я употребил этот термин в современном эмпирическом смысле, поскольку он является наилучшим производным словом от слова "бытие" для прилагательных и наречий.
Литературный критик Лайонел Триллинг [47] указывает на весьма существенное отличие, которое бы мне хотелось отметить самому, между основополагающим экзистенциальным положением онтологической уверенности и положением онтологической неуверенности, сравнивая, с одной стороны, миры Шекспира и Китса, а с другой - Кафки:
"...для Китса осознание зла существует бок о бок с весьма сильным ощущением личной индивидуальности, и по этой причине оно проявляется менее отчетливо. Некоторым современным читателям, по этой же причине, оно покажется менее сильным. Точно так же современному читателю может показаться, что при сравнении Шекспира и Кафки - оставляя в стороне степень их гениальности и рассматривая обоих лишь как толкователей человеческих страданий и космической отчужденности -толкование Кафки более сильное и полное. И на самом деле, суждение может оказаться верным именно потому, что для Кафки ощущение зла не противоречит ощущению личной индивидуальности. Мир Шекспира, точно так же как и Кафки, есть та тюремная камера, которой назвал Паскаль этот мир, из которой заключенных ежедневно уводят на смерть. Шекспир не меньше, чем Кафка, навязывает нам жестокую иррациональность условий человеческой жизни, рассказанную идиотом историю, дурачащихся богов, которые мучают нас не ради наказания, а ради забавы. И не меньше, чем Кафку, Шекспира возмущает зловоние темницы сего мира;
ничто так не характерно для него, как омерзительные образы. Но в тюремной камере Шекспира общество гораздо лучше, чем у Кафки; военачальники и короли, возлюбленные и шуты у Шекспира до самой своей смерти живы и завершенны. У Кафки же задолго до приведения в исполнение приговора, задолго до начала зловещего судебного
процесса с осужденным происходит нечто ужасное. Все мы знаем, что это такое,- он лишается всего, присущего че- ловеку, за исключением своей абстрактной человеческой природы, которая, как и его скелет, никогда полностью не присуща человеку. У него нет родителей, дома, жены, ребенка, призвания и желаний; у него нет никакой связи с силой, красотой, любовью, остроумием, смелостью, верностью или славой -сюда можно причислить и гордость. Поэтому мы можем сказать, что знание Кафки о зле существует без противоречащего знания о здоровом и самообосновывающем "я" и что знание Шекспира о зле существует с этим противоречием во всей его полной силе".
Мы находим, как указывает Триллинг, что Шекспир описывает персонажей, которые, очевидно, переживают самих себя реальными, живыми и завершенными, как бы их ни запутывали сомнения и ни разрывали конфликты. В случае Кафки дело обстоит по-иному. На самом деле, попытка сообщить, на что похоже живое существо при отсутствии подобной убежденности, по-видимому, характеризует творчество огромного количества писателей и художников нашего времени. Жизнь без ощущения жизни.
Например, вместе с Сэмюэлем Беккетом человек входит в мир, в котором не существует противоречащего ощущения "здорового и самообосновывающего "я"", чтобы смягчить - отчаяние, ужас и скуку существования. Именно таким образом обречены жить двое бродяг, ожидающих Годо:
ЭСТРАГОН: Всегда что-нибудь да находится, правда, Диди, чтоб создалось впечатление, будто мы существуем?
ВЛАДИМИР (нетерпеливо): Да-да, мы с тобой чародеи. Но не надо позволять себе отвлекаться от того, что мы "решили, а то мы забудем.
К сходным вопросам обращался Фрэнсис Бэкон. Вообще говоря, очевидно, что обсуждаемое здесь нами с клинической точки зрения является лишь небольшим примером чего-то, Во что глубоко вовлечена человеческая природа и во что мы .можем привнести лишь частичное понимание.
Начнем сначала...
Биологическое рождение есть определенный акт, посредством которого организм младенца ввергается в этот Мир. Вот он - новорожденный, новая биологическая сущность, со своими собственными путями, реальная и живая, с нашей точки зрения. А как с точки зрения ребенка? При обычных условиях физическое рождение нового живого организма в этом мире быстро запускает жизненные процессы, благодаря которым в течение удивительно короткого времени младенец начинает ощущать себя реальным и живым и приобретает чувство целостности своего бытия, непрерывности времени и местоположения в пространстве. Иными словами, за физическим рождением и биологическим приобретением жизни следует экзистенциальное рождение ребенка как реального и живого. Обычно такое развитие само собой разумеется, оно -фундамент той уверенности, от которой зависит любая другая уверенность. Нужно сказать, что не только взрослые видят детей реальными, биологически жизнеспособными сущностями, но и они сами переживают самих себя цельными, реальными и живыми личностями и сходным образом переживают других людей как реальных и живых. Это самообосновывающие данные опыта.
Значит, индивидуум может переживать свое собственное бытие как реальное, живое и цельное; как отличающееся при обычных условиях от остального мира настолько явно, что его индивидуальность и автономия никогда не ставятся под сомнение; как континуум во времени; как обладающее внутренней согласованностью, субстанциональностью, подлинностью и ценностью; как совпадающее пространственно с телом; и, обычно, как начавшееся в момент рождения или около того и подверженное уничтожению вместе со смертью. Таким образом, у человека есть твердая сердцевина онтологической уверенности.
Однако суть может быть не в этом. Индивидуум при обычных условиях жизни может ощущать себя скорее нереальным, чем реальным; в буквальном смысле слова скорее мертвым, чем живым; рискованно отличающимся от остального мира, так что его индивидуальность и автономия всегда находятся под вопросом. Ему может не хватать переживания собственной временной непрерывности. Он может не обладать ощущением личностной согласованности и связности. Он может чувствовать себя скорее несубстан-циоиальным, чем субстанциональным, и неспособным допустить, что вещество, из которого от сделан, подлинное, добротное и ценное. И он может ощущать свое "я" частично отлученным от его тела.
Конечно же, неизбежно, что индивидуум с подобным переживанием самого себя не может больше жить в "надежном" мире и не может надеяться "на самого себя". Вся "физиогномия" его мира будет соответственно отличаться от картины мира индивидуума, чье ощущение "я" надежно укоренено в здоровье и самообоснованности. Связь с другими личностями будет рассматриваться как обладающая в корне иной значимостью и функцией. Забегая вперед, мы можем сказать, что индивидууму, чье собственное бытие надежно в этом первичном эмпирическом смысле, связь с другими потенциально доставляет удовольствие; тогда как онтологически неуверенная личность занята скорее сохранением самое себя, нежели доставлением себе удовольствия:
