Приходится спросить, почему ему потребовалось так много времени, чтобы начать рассказывать об этой дружбе, которая, без сомнения, являлась одним из самых существенных событий в его жизни и, вполне возможно, не дала ему стать шизофреником в юношеские годы. Весьма характерно для Питера (и людей такого типа), что события в своей жизни именно такого рода он стремился тщательнее всего скрыть от других, в то время как его ничто не сдерживало, когда он говорил о беспорядочных сексуальных Ц эпизодах в детстве, о мастурбации и о садистских сексуальных фантазиях во взрослом возрасте.
Обсуждение
Насколько я мог сделать вывод, Питер никогда не был "дома" ни в своем теле, ни в этом мире. Он чувствовал себя неуклюжим, неловким, нарочитым. Можно вспомнить сообщение его дяди о нарцссистке-матери, которая не ласкала его и с ним не играла. Даже его физическое присутствие в мире едва ли признавалось. "К нему относились так, словно его не существовало". Что касается его самого, он не только чувствовал себя неуклюжим и неловким, он просто ощущал вину "в первую очередь за то, что он вообще есть в этом мире".
По-видимому, мать смотрела только на себя. Она была слепа к нему. Его не видели. Не чистая случайность, что он стал таким хорошим товарищем, скорее "матерью", слепой девочке, которая не могла его видеть. Существовало множество граней этой дружбы, но один ее важный аспект заключался в том, что он ощущал себя вместе с девочкой в безопасности, поскольку он ее видел, а она его нет;
более того -она отчаянно в нем нуждалась: он был ее глазами; и, конечно же, он мог позволить жалеть ее так, как он не мог жалеть мать. Эта девочка, сторожевые собаки, собаки в питомнике были единственными живыми существами, по отношению к которым он мог проявить и от которых он мог получить спонтанную любовь.
Почти со всеми людьми он пускал в ход систему ложного "я", основанную на угождении их желаниям и притязаниям в отношении него. Пока он продолжал этим заниматься, он начинал все больше и больше ненавидеть других и самого себя. Пока его ощущение того, что собственно принадлежало его истинному "я", все больше и больше сужалось, это "я" начинало чувствовать себя все более и более ранимым, а он становился все более и более напуган тем, что другие люди смогут проникнуть сквозь его фальшивую личность в святая святых -его тайные фантазии и мысли.
Он был способен продолжать, внешне нормальным образом, обдуманно использовать два метода, которые он назвал "разобщение" и "отцепление". Под разобщением он подразумевал увеличение экзистенциальной дистанции между своим "я" и миром. Под отцеплением он понимал разрыв любых взаимоотношений между своим истинным "я" и своим отвергнутым ложным "я". По существу, эти методы должны были предотвращать разоблачения и имели множество вариантов. Например, когда он находил дома или среди знакомых, он чувствовал себя неловко, пока не подбирал себе какую-нибудь роль, которая не являлась им самим и которую он ощущал как подходящую личину. Затем он мог, по его словам, "отцепить" свое "я" от своих поступков и действовать спокойно, безо всяких тревог. Однако по различным причинам это не являлось удовлетворительным разрешением его затруднений. Если он последовательно был не способен в течение длительного промежутка времени вкладывать в поступки свое "я", он ощущал с возрастающей силой ложность своей жизни, отсутствие желания что-либо делать, неизменное чувство скуки. Более того, защита не была "рассчитана на дураков", поскольку время от времени охрана засыпала и он ощущал взгляд или замечание, проникавшее в сердцевину его "я".
Его ощущение нахождения "в опасности" из-за взгляда других стало более навязчивым, и его не так легко было нейтрализовать с помощью приема непозволения им видеть его "я". Временами он чувствовал -и имел трудности в устранении этого впечатления,-что они видели насквозь его притворство.
Его озабоченность собственной видимостью, как я считаю, была попыткой возмещения подспудного чувства, что он -никто (не имеет тела). Существовало первичное несоответствие в реальности его собственного переживания самого себя как воплощенного, и именно отсюда проистекала его озабоченность своим телом-для-других, то есть телом видимым, слышимым, обоняемым и осязаемым другим человеком. Неважно, насколько мучительно было для него такое осознание "я", оно неизбежно возникало из того факта, что переживания его собственного тела были настолько отцеплены от его "я", что он нуждался в осознании себя как реального объекта для других, чтобы уверить себя таким обходным путем в том, что он обладает материальным существованием.
Кроме того, его заблуждение относительно исходящего от него запаха также становилось труднее поколебать.
Однако он обнаружил еще один способ подлаживания к своим особым тревогам, который имел прямо противоположные выгоды и невыгоды. Он мог, по его ощущениям, быть самим собой с другими, если они ничего о нем ве знали. Однако это являлось требованием, которое необходимо было точно выполнять. Это означало, что ему пришлось отправиться в другую часть страны, где он быд, "чужим". Он ездил с места на место, никогда не останавливаясь на достаточно долгий срок, чтобы его не узнали, каждый раз под другим именем. При таких условиях он мог быть (почти) счастлив -в течение какого-то времени. Он был "свободен" и мог стать "спонтанным". Он мог даже иметь сексуальные отношения с девушками. Он не был "застенчивым", и у него не было "идей отношения". Они больше не возникали, поскольку внутреннее отщепление его "я" от тела было уже необязательно. Он мог бы стать воплощенной личностью, если бы действительно был инкогнито. Однако, если его узнавали, ему приходилось возвращаться в развоплощенное состояние.
Фантазия об анониме, или инкогнито, или чужестранце чужом краю, реализованная им, обычна у людей с идеями отношения. Они ощущают, что, если бы они смогли убежать от своих коллег или покинуть город и начать все заново, все было бы в порядке. Они зачастую решают переходить с работы на работу или переезжать с места на место. В течение короткого времени такая защита действует, но она может существовать, лишь пока они анонимны: очень трудно не быть "обнаруженным". И они обязаны становиться подозрительными и осторожными, как лазутчики на вражеской территории, из-за того что другие якобы пытаются "подловить их" и "заставить их раскрыться"*.
Питер, например, не решался даже в чужом городе пойти в парикмахерскую. Его тревога по поводу парикмахерской не была в первую очередь выражением страха кастрации, во всяком случае в привычном смысле данного термина. Скорее он беспокоился, что придется отвечать на вопросы о самом себе, которые может задать парикмахер, какими бы "невинными" они ни оказались, например: "Вы любите футбол?", "Что вы думаете о том парне, который выиграл семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов?" и т. п. В кресле парикмахера он был пойман: для него это была кошмарная ситуация, при которой, снимая с его головы волосы, с него снимут и анонимность, когда ему придется скомпрометировать себя, на мгновение влипнув во что-нибудь определенное. "В то время как люди обычно говорят, чю они приехали из того или иного места, или работают гам-то или там-то, или знают того-то и того-то, я пытаюсь, насколько возможно, не дать знать, откуда я, чем занимаюсь
и кого знаю..."
Сходным образом он был не способен записаться в одну публичную библиотеку, чтобы иметь один билет на свое собственное имя. Вместо этого он брал книги в различных библиотеках по всему городу, и в каждом читательском билете стояло вымышленное имя и подложный адрес. Если он считал, что библиотекарь начинает его "распознавать", он больше в эту библиотеку не возвращался.
*Я не предполагаю, что все идеи отношения должны пониматься именно так.
Хотя такую защиту трудно держать, поскольку она в самом деле требует столько же усилий, умения и бдительности, сколько необходимо лазутчику на вражеской территории, пока Питер мог чувствовать, что он не "обнаружен" и не "распознан", этот метод избавлял его от необходимости в постоянных "отцплениях" и "разобщениях". Но он требовал постоянной настороженности, поскольку Питер никогда не мог выйти из опасной зоны. Однако на этой стадии его ситуация, хотя и трудная, не была отчаянной. Конечно, она сделалась критической, поскольку шизоидная система защиты, которая являлась его "модусом вивенди", попыткой найти какой-нибудь подходящий способ жизни в мире, стала интенциональным проектом самоуничтожения. Именно тогда, когда это произошло, его далеко не крепкое душевное здоровье прошло критическую точку и начался психоз.
