ТИБЕРИЙ Клавдий Нерон (42 до н.э. - 37 н.э.) - римский император. Последние годы жизни был нелюдимым и подозрительным, покинул Рим и жил на Капри. Там он и умер. "Некоторые полагают, - пишет Светоний о причине его смерти, - что Гай (Калигула, который стал следующим императором. - А.Л.) подложил ему медленный разрушительный ад; другие - что после приступа простой лихорадки он попросил есть, а ему не дали; третьи - что его задушили подушкой, когда он вдруг очнулся и, увидев, что вовремя обморока у него сняли перстень, потребовал его обратно. Сенека пишет, что он, чувствуя приближение конца, сам снял свой перстень, как будто хотел его кому-то передать, подержал его немного, потом снова надел на палец и, стиснув руку, долго лежал неподвижно. Потом вдруг он кликнул слуг, но не получил ответа; тогда он встал, но возле самой постели силы его оставили и он рухнул. Произошло это на Лукулловой вилле 16 марта 37 г.
ТИТ Флавий Веспасиан (39-81) - римский император, старший сын императора Веспасиана. Тит умер от лихорадки 13 сентября 81 г. "Среди всех этих забот застигла его смерть, поразив своим ударом не столько его, сколько все человечество. По окончании представлений (гладиаторов. - А.Л.), на которых под конец он плакал горько и не таясь, он отправился в свое сабинское имение. Был он мрачен, так как при жертвоприношении животное у него вырвалось, а с ясного неба грянул гром. На первой же стоянке он почувствовал горячку. Дальше его понесли в носилках; раздвинув занавески, он взглянул на небо и горько стал жаловаться, что лишается жизни невинно: ему не в чем упрекнуть себя, кроме, разве, одного поступка. Что это был за поступок, он не сказал, и догадаться об этом нелегко. Некоторые думают, что он вспомнил любовную связь с женой своего брата; но Домиция клялась торжественной клятвой, что этого не было, а она бы не стала отрицать, если бы что-нибудь было: она хвалилась бы этим, как готова была хвастаться любым своим распутством. Скончался он на той же вилле, что и отец, в сентябрьские иды, на сорок втором году жизни, спустя два года, два месяца и двадцать дней после того, как он наследовал отцу. Когда об этом стало известно, весь народ о нем плакал, как о родном, а сенат сбежался к курии, не дожидаясь эдикта, и перед закрытыми, а потом и за открытыми дверями воздал умершему такие благодарности и такие хвалы, каких не приносил ему даже при жизни и в его присутстВИИ. Некоторые историки (например, Дион) считают, что Тита отравил его брат Домициан и поступок, о котором жалел перед смертью Тит (вернее, он жалел о несовершении этого поступка) - то, что он не приказал казнить брата и оставил императорский трон такому злодею.
ТОЛСТОЙ Лев Николаевич (1828-1909) - русский писатель. В книгах Толстого мы встречаем огромное количество детальных описаний смертей: князь Андрей, Анна Каренина, мужик, барыня и дерево, и так далее. Герой его рассказа "Записки сумасшедшего" размышляет с поразительной тоскою : "Ничего нет в жизни, есть только смерть, а ее не должно быть". Конечно, не должно, и все-таки она (смерть) наступила и для Толстого. Иван Бунин посвятил этой смерти целую книгу "Освобождение Толстого". Разумеется, речь в книге идет не только (и не столько) о самой физической кончине Толстого; гораздо больше - о философии великого писателя, о его отношении к смерти, о его поисках смысла бытия. Ну а физическое освобождение Толстого от пут земного, плотского существования происходило так: 28 октября 1909 г., устав от внутрисемейных раздоров, он тайком от большинства родных (прежде всего, от жены Софьи Андреевны) бежал из своего имения в Ясной Поляне. С ним была дочь Александра Львовна. 1 ноября она телеграфировала секретарю Толстого Черткову: "Вчера слезли Ас-тапово, сильный жар, забытье, утром температура нормальная, теперь снова озноб. Ехать немыслимо". Этим утром, лежа в постели. Толстой продиктовал дочери в записную книжку следующее: "Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Бога" и спустя некотрое время велел добавить: "Или еще лучше так: Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью..." "Через некоторое время, - описывает дальнейшее Бунин, - он снова позвал ее (дочь. - А.Л.): - Теперь я хочу написать Тане и Сереже. Несколько раз он должен был прекращать диктовать из-за подступивших к горлу слез, и минутами она едва могла расслышать его тихий, тихий голос: "Милые мои дети, Таня и Сережа! Надеюсь, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас. Призвание вас одних без мама было бы великим огорчением для нее, а также и для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном положении по отношению ко мне. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому я служил последние сорок лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю ошибаюсь или нет - его важность для всех людей и для вас в том числе... Еще хотел прибавить тебе, Сережа, совет о том, чтобы ты подумал о своей жизни, о том, кто ты, что ты, в чем смысл человеческой жизни и как должен проживать ее всякий разумный человек. Те усвоенные тобой взгляды дарвинизма, эволюции и борьбы за существование не объяснят тебе смысл твоей жизни и не дадут руководства в поступках; а жизнь без объяснения ее значения и смысла и без вытекающего из нее неизменного руководства есть жалкое существование. Подумай об этом. Любя тебя, вероятно, накануне смерти, говорю об этом. Прощайте, старайтесь успокоить мать, к которой я испытываю самое искреннее чувство сострадания и любви. Любящий вас отец Лев Толстой". - Ты им передай это после моей смерти, - сказал он Александре Львовне и опять заплакал. Утром 2 ноября приехал Чертков и, взволнованный этим, он опять плакал. Положение же его становилось все серьезнее. Несколько раз он отхаркивал кровяную мокроту, жар у него все повышался, сердце работало слабо, с перебоями и ему давали шампанское. Днем он сам несколько раз ставил себе градусник и смотрел температуру. К вечеру состояние его еще ухудшилось. Он громко стонал, дыханье было частое и тяжелое... Он снова попросил градусник и, когда вынул его и увидал 39,2, громко сказал: - Ну, мать, не обижайтесь! В восемь вечера приехал Сергей Львович. Он опять очень взволновался, увидав его, когда же Сергей Львович вышел от него, позвал Александру Львовну: - Сережа-то каков! - А что, папаша? - Как он меня нашел! Я очень рад, он мне приятен... Он мне руку поцеловал, - сквозь рыдания с трудом проговорил он. Третьего ноября Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма. Он их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать. Ночь с 3 на 4 была одна из самых тяжелых. Вечером, когда оправляли его постель, он сказал: - А мужики-то, мужики как умирают!* - и опять заплакал. Часов с одиннадцати начался бред. Он опять просил записывать за ним, но говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, терялись и не знали, что читать. А он все просил: - Да прочтите же, прочтите! Утро 4 ноября было тоже очень тревожно. Появился еще новый зловещий признак: он, не переставая, перебирал пальцами, брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так до конца. Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль. - Ты не думай, - сказала ему Александра Львовна. - Ах, как не думать, надо, надо думать! Так весь день он старался сказать что-то, метался и страдал. К вечеру снова начался бред, и он умолял понять его мысль, помочь ему. - Саша, пойди, посмотри, чем это кончится, - говорил он. Она старалась отвлечь его: - Может быть, ты хочешь пить? - Ах, нет, нет... Как не понять... Это так просто! И снова бредил: - Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне вмочь, я всех прошу... - Искать, все время искать...-В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом? глядя на нее в упор, крикнул (приняв ее за умершую дочь): - Маша! Маша! .-...? Всю ночь Александра Львовна не отходила от него. Он все время метался, охал. Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он все просил: - Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал? Все время старались дежурить возле него по двое, но тут случилось, что Александра Львовна осталась одна. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он стал спускать ноги с постели. Она быстро подошла. - Что тебе, папаша? - Пусти, пусти меня! И из всех сил рвался вперед:' - Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти! В 10 часов утра 6 ноября приехали московские врачи. Увидав их, он сказал: - Я их помню... В этот день он точно прощался со всеми. Ласково посмотрел на Душана Петровича (домашнего врача. - А.Л.) и с глубокой нежностью сказал: - Милый Душан, милый Душан! Меняли простыни, я поддерживала ему спину, - говорит Александра Львовна. И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала его руку и припала к ней губами, стараясь сдержать рыдания. В этот день отец сказал нам слова, которые заставили нас вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям. Кровать стояла среди комнаты. Мы сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал и почти сел. Я подошла: - Поправить подушки? - Нет, - сказал он, твердо и ясно выговаривая каждое слово, -нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва. Деятельность сердца у него очень ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно... Вечером, когда все разошлись спать, я тоже заснула. Меня разбудили в десять часов. Отцу стало хуже. Он стал задыхаться. Его приподняли на подушки, и он, поддерживаемый нами, сидел, свесив ноги с кровати. - Тяжело дышать, - хрипло, с трудом проговорил он. Всех разбудили. Доктора давали ему дышать кислородом... После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Сережу: - Сережа!
