И только на острове Тютарсааре, когда пришел в себя, он пожалел о документах и деньгах. В Ленинграде сразу же, как человек, который привык иметь дело с официальными учреждениями, обратился к представителям республиканских властей. Раздобыл эвакуационную справку, официальный документ с гербовой печатью. Дали ему и денежное содержание, даже больше, чем он предполагал, позднее выписали еще по какому-то милицейскому списку, отказываться было грех. Нового форменного кителя не получил, да он и не думал о нем, обзавелся пиджаком, полупальто и сапогами, а галифе после лросушки годились вполне. Купил кепку, но вскоре сбыл и приобрел ушанку, в сентябре, правда, ходить в ней было странновато, зато в ноябре все завидовали ему. Казахи, узбеки, туркмены и киргизы, те даже летом носят меховые шапки, так что он мог ехать в Среднюю Азию, то есть на юг, не задумываясь. Это - что касается шапки, и документов, и прочего всего, если раньше его не возьмут на учет в каком-нибудь государственном учреждении или военкомате.

Фронта Юлиус Сярг не боялся, он уже успел на эстонской земле повоевать с немцами и прекрасно сознавал, что рано или поздно ему снова дадут в руки винтовку, и увиливать от этого он не собирался. И все же раньше хотел побывать в Ташкенте, должен был увидеть верблюдов и пальмы. Было наивностью и мальчишеством думать так, но он думал. Сейчас на восток направлялись тысячи людей, на железных дорогах был не слишком строгий контроль. Сейчас ни один милиционер не отнесется к нему с подозрением, а через полгода все может измениться. Поэтому его раздражало то, что он теряет время, каждый проведенный в Ленинграде день считал прожитым впустую. Почем зря чертыхался в "Астории", и про себя и на весь свет, как тогда, когда под ним чернело несколько десятков саженей воды и вставали перед глазами сверкавшие огнями пароходы.

В Колтушах, в Павловском институте, где они после неудавшейся попытки перебраться через Ладогу, бесцельно, будто чуда какого дожидаясь, проводили время, Юлиус Сярг решил подобрать компанию из двух-трех человек, чтобы отколоться от большой группы активистов и попытаться преодолеть озеро на свой страх и риск. Сперва он обратился к боцману Адаму, считая его дельным и умудренным жизнью человеком:

- Как ты думаешь, если вернуться к Ладоге и попытаться самим перебраться на другой берег? Для ста человек нужно целое судно, а четверо или пятеро уместятся на любой посудине.

Боцман не обмолвился далее полусловом.

- Не принимаешь же ты всерьез то, что нам долдонят? Что мы актив, что нам эвакуация гарантирована. Неважно - через Ладогу или по воздуху. Или ты еще не слышал про эти воздушные рейсы? Я слышал, нарком говорил. Если уж ответственные товарищи начинают пыль в глаза пускать, то ждать никакого расчета нет.

Тогда боцман спросил: - С кем еще говорил?

- Ты первый. Адам рассмеялся:

- Я в Ташкент не рвусь, у меня времени вроде побольше.

- А я считал тебя разумнее.

- Один понимает так, другой наоборот. Потом Юлиус попытал счастья с Валгепеа. Начал издалека:

- Вот так, значит, мы и живем, вонючую картошку жуем и палец сосем. Уж лучше бы сидели на берегу Ладоги.

- А там и картошки нет.

- Три-четыре человека без еды не останутся. Это сотню накормить не шутка. Теперь бы мы уже топали по железке.

- Бы да кабы.

- Или сметку мы потеряли, не можем ничего предпринять?

- Куда ты тут подашься, где чего знаешь...

- Да хотя бы в Ташкент прямым ходом.

- Кто там нас ждет!

- Дружки обещали махнуть туда.

- У меня там друзей нет.

- В теперешнее время каждый эстонец другом станет. Много ли нас уцелело.

- Эстонец в беде запросто другом не станет. Всяк прежде всего о себе печется. Называет другом - обдирает кругом.

- Ну, так мрачно тоже не стоит смотреть.

- Не вижу ничего такого, чтобы веселиться. ,

- И мне эта псиная вонь душу вывернула. Чего тут киснуть?

- Был бы самолет - улетел бы.

- Дураки мы, что позволили увезти себя с озера. - По тому, что сделано, плакаться нечего. Да и что

тут могут придумать наши наркомы, если с суши город осажден, а судов на озере кот наплакал. Думаешь, сами ленинградцы не хотят эвакуироваться?

- Ясно, хотят, оттого и загораем. Уж три-четыре человека как-нибудь вклинились бы. Документы в кармане.

- И кто же эти клинья?

- Мы с тобой, и еще можно поговорить.

- Я веры не потерял.

- А далеко ли мы ушли от верующих? Только и верим, все надеемся и ждем.

Третьим человеком, кого Юлиус Сярг хотел бы уговорить, была Дагмар, но с ней он не осмеливался начать разговора. Вместо этого повел речь с Эдит, просто так, не надеясь, что согласится. И оказался прав - она тоже отвергла его предложение. Видимо, Эдит боялась его. А он боялся Дагмар настолько, что на язык наворачивались всякие глупости, когда пытался завести разговор с ней. О жене, оставшейся в Таллине, Юлиус Сярг вспоминал редко, они были чужими друг другу. Жене не нравилось, что Юлиус сует нос в политику и стал милиционером. Когда же он заговорил об эвакуации, она высмеяла его, разговоры о немецких концлагерях Маргарита назвала пропагандистской болтовней и была убеждена, что с ее головы волоска не упадет. "Это тебе надо смазывать пятки, - напоследок сказала она с полной беззаботностью, ты сажал людей и таскал их к прокурору. А меня никто не тронет. Все знают, что жили мы с тобой как кошка с собакой". Они и впрямь так жили, особенно в последний год, да и раньше свары в доме не переводились. Пусть и жили они хуже некуда, все же Маргарите не следовало так явно показывать, что ее радует его отъезд. Она не скрывала этого ни от Юлиуса, ни от чужих ушей. Он знал, что у Маргариты есть ухажер, бывший военный оркестрант, который после того, как старые армейские части влились в Красную Армию, перешел в симфонический оркестр "Эстония" кларнетистом. В начале войны трубач будто в воду канул, не иначе пустился в бега, чтобы укрыться от мобилизации. Юлиус, конечно, ни одного человека не засадил, хотя прокурору представлял, ибо выслеживал спекулянтов, но "дуделыцика", который вскружил Маргарите голову, не задумываясь отправил бы за решетку. Контра такая и юбочник! По Маргарите Юлиус не томился, баб на свете хоть пруд пруди, чего там изводиться по одной, привязанность его к жене довольно скоро прошла. В управлении милиции Юлиус увивался возле паспортистки, женщины одних с ним лет, которая дома пичкала его лучшими кусками, в постели же чрезмерно требовательной не была. С ней Юлиусу было куда уютнее и спокойней. "Чувства держатся на единстве мировоззрениям, - щебетала паспортистка, знавшая, что семейной жизни у Юлиуса все равно что и нет. Хотя такие ее слова казались Юлиусу глупостью, он не останавливал ее, было приятно лежать с ней на диване и нежиться.

Но и паспортистку свою Юлиус вспоминал не часто. Сента вспоминалась ему лишь в Павловском институте, и то не столько она, сколько котлеты, которыми она его потчевала, свиные ножки и семга.

Сердце Юлиуса ныло по Дагмар. Он не испытывал ничего подобного ни к жене, ни к Сенте. Если бы Дагмар поехала с ним, не пришлось бы ей ни о чем думать, он, Юлиус, заботился бы о ней, добывал пропитание и проездные билеты, стерег бы ее сон и услаждал душу, чтобы среди чужих людей не чувствовала себя одинокой и бездомной. Но Юлиус хорошо представлял себе, что Дагмар не будет ему попутчицей. Сердцем ее полностью завладел муж и останется, наверное, там навсегда. Редко встречаются такие верные жены, и счастлив мужчина, которого судьба свела с подобной женщиной. И хотя Сярг сознавал, что ни он и никто другой не заменит Дагмар Бернхарда Юхансона, не потому, что Юхан-сон - которого, к слову сказать, он знал - такой уж исключительный человек, а потому, что исключительной была сама Дагмар, все равно какая-то сила влекла его к ней.

Разговаривая с Эдит, Юлиус думал о Дагмар.

- В детстве я проехал по всем странам, - говорил он Дагмар, то есть Эдит. - В мыслях, конечно, А на деле дальше горы Мунамяги и Курессааре нигде не бывал.