______________
* Наш Архитектор еще легко отделался. Помимо схемы "исчезновение архитектора - разрушение зданий" история зодчества знала и противоположную схему: "разрушение зданий - физическое уничтожение архитектора". Так, когда в 1930 году угрюмый Ле Корбюзье хотел снести в прямом смысла слова половину Парижа, чтобы заставить освободившееся место своими глупыми параллелепипедами, он лично подготовил проект президентского декрета, предусматривавший как снос построек, так и гильотинирование их создателей. Тогда здравый смысл восторжествовал, история с Корбюзье завершилась благополучно, но сколько было на белом свете всяких историй.
Откуда-то издалека то ли раздается, то ли чудится голос, похожий зачем-то на голос Красухина:
- Рыночная площадь в Брюгге...Башня, выше древних крыш, Трижды из руин вставая, вновь над городом стоишь.
- Лонгфелло, - машинально отмечает Аня. - Чей перевод - не помню.
Архитектор что-то промямлил (быть может, имя переводчика), махнул рукой. Стер слезу. Издал неопределенный звук, повернулся и, ни слова не говоря, улетел туда, где тепло и грустные люди поют на своих странных праздниках печальные песни.
Может быть, именно в этот момент у Архитектора перестает болеть живот.
Что касается Ани и студента, они долго смотрели ему вслед. Потом повернулись и встретились, что называется, взглядами. Что-то вспыхнуло, крякнуло и сверкнуло. Аня нахмурилась. Ей захотелось задержаться во взгляде студента на неопределенное время. Как писал писатель Вагинов, всю учащуюся молодежь охватила физическая жажда юности, любви и смерти. Аня помнит про своего нежного несчастного декабриста Петю, томящегося в жестоком и мрачном застенке. И делает шаг навстречу студенту. И он тоже делает что-то вроде шага и протягивает ей руку.
Вот куда больший, нежели чудесный эскиз, символ того, что ничто никогда не кончается.
СУХИЕ ГРОЗЫ: ЗОНА МЕРЦАНИЯ
Бульвар был похож на плохую свою репродукцию, отшлепанную коммерческим тиражом в ведомственной какой-то типографии, на подмоченной, как репутация ведомства, бумаге во время отпуска главного инженера; плоскопечатные ассоциации дополнялись сдвинутыми лицом к лицу, словно лавки в электричке или захлопнутые страницы, скамейками; уместная для ночного постскриптума пикника, при дневном свете эта комбинация засоряла текст бульвара - так сонная линотипистка, пропустив букву в начале строки (зияющее пространство без скамейки между кавычками урн), как бы искупая небрежность, роняет эту букву в следующее слово, раздражая или забавляя корректора каким-нибудь "урган терзаал"; поверх всего Артемьев поморщился воспоминанию о том, что недорокированную скамейку он сам накануне и кантовал.
Бульвар казался израсходованным, попользованным, причем не сегодня и не вчера и не Артемьевым вовсе, а людьми, жившими-бывшими так давно, что представлялись уже не людьми, а социальными, что ли, напластованиями, стратиграфическими срезами, спрессованными временем в гербарии фактов, в папиросную прослойку гумуса, в подглавку многотомной истории, которой подглавки - если заглядывать в книгу по-птичьи, сбоку, не открывая - не различить в безразличном молоке обреза... нарастая количеством и набухая годами, компенсируя своей укорененностью присущую всякому высказыванию динамику - от первых строк в последние, затем в подстрочные примечания, затем вообще в комментарий, от десятого кегля к петиту и бриллианту, - эти люди высосали бульвар, сами того не заметив, не желая, а кстати, и не насытившись: такая бессмысленная, порожняя подлость, свойственная всему состоявшемуся вне тебя, помимо тебя... Они тратили бульвар глупо и попусту сеяли-вытаптывали травы, выставляли себя в каких-то дебильных пикетах, тасовали истуканов, много целовались, - в общем, они бульвар промотали. Семантика, присущая бульвару аксиоматично (т. е. обеспеченная уже совершенно невнятными для нас взаимодействиями эпох, желаний людей, его сооружавших, газетного трепа по поводу открытия и внутренней, тамошней еще, добытийственной воли вещей), попросту кончилась. Всякому сюда приходящему приходилось (же) тащить горсть значений с собой, самому ими и пользоваться, уничтожая целиком, даже если и через силу (хлеб и все прочее у нас принято доедать до конца - разумно, впрочем, принято); если что и оставалось, так это некий аналог подсолнечной шелухи, из которой каши не сваришь (хотя было время, что и варили). Объедки собственных значений бульвара осели в фольклоре, в легендах, но специфических - тоже, скажем, ведомственных. О них можно знать, но выявить и предъявить - увы. Так и последовательнейшие из опечаток просачиваются через полдюжины корректур.
Это как бы место действия. Уважение к читателю. Дело милое, доброе. Некая размеренность, прогулочность ритма, степенная обстоятельность, подразумевающая здоровый желудок и какие-никакие нравственные гарантии. Один наш позднейший бытописатель советует путешествующему в Азии останавливаться в домах, где сохнет на дворе белье, желательно - детское; всякая основательность всегда чувствует берега; по этой же причине Артемьев предпочитал блудить с женщинами замужними; другое дело, что предпочитал он это как бы задним числом, ибо крыло блуда касалось Артемьева в моменты, когда рациональность была с треском выбита алкоголем, - заметьте, однако, что бессознательное потворствовало нашему и своему персонажу: всякий раз Артемьев несколько самодовольно обнаруживал, что не ошибся и, стало быть, принципам не изменил. Однако и на старуху...
Да, но такой старт предполагает ответственность, точнее, соответственность заданному ритму и, что, пожалуй, еще тяжелее, ответственность дальнейшей партии перед дебютом: она упорно должна исходить из того, из чего изошла. Прощаться на перроне, меся слезы, отрывать от сердца, отдирать от плеч неожиданно окоченевшие пальцы - невыносимо, но еще невыносимее - представьте себе - состав расформировали, разлуку отменили, драгоценный человек остался рядом навсегда... загадочная жизнь и загадочная душа тех, с кем это хотя бы однажды произошло, вот именно уже в ситуации перрона, - еще невыносимее длить эту муку, придумывать все заново, не закрывать, а открывать книгу свадьбой... Соответствовать Артемьев не умел, и сердце заранее екало, предчувствуя, как состав текста оторвется от бульвара-перрона... Мы - в свою очередь, - переплетая функции полиции нравов, бога из машины, черта из табакерки, двухвалентного Труффальдино и помощника режиссера, напоминающего лицедею о неизбежности выхода на сцену, постараемся этого не допустить.
Артемьев замер на скамеечке, предвкушая - сбросим в неведомые нам кессоны горсточку рассуждений о прелести предвкушения, - в глубоком кармане плаща рука ласкала скользкое пивное горлышко. Артемьев - предпочитал с замужними, но вчера судьба его обманула, вручив женщину вольную (представим разочарование орнитолога, не обнаружившего на трудновыловленном экземпляре адресного колечка - так, подумал автор, нам важна в других не судьба, а знаки судьбы), произошло это, очевидно, в силу количества выпитого (так мы мягко настаиваем, что судьба наша не по веревочке промысла вьется, а как бы сама по себе... дошли до того, что берем в союзники физиологию); что, в свою очередь, - как теперь с трудом, словно ресницы разлепляя, понимал Артемьев обусловлено было навязчивой артемьевской установкой: на этот раз не нажраться. Он долго держался, не гнал, сидел-прихлебывал, а потом, видимо, доприхлебывался до включения известного механизма и с лихвой компенсировал. Он и не помнил даже, как оно началось, как сцепились взгляды или руки под скатертью, волной танца их прибило друг к другу или детской привычкой непременно чокнуться, прежде чем выпить... впрочем, здесь, на бульваре, употребляли из горлышка (можно, интереса ради, сделать семь шагов до сдвинутых скамеек и посмотреть, сколько там в урне пустых бутылок), то есть и скатерти не было, и, очевидно, танцев... Опомнился Артемьев уже в непонятной постели, вернее, и не опомнился, а зафиксировал собственное наличие; потом была серия засыпаний-просыпаний, а первая четкая мысль оформилась в недовольство от забытого имени, потом имя всплыло, сопровождаясь легким смешком: есть некоторые имена, забыть которые трудно; еще потом потекли разговоры (здесь и выяснилось, что Анна не замужем), после восклицательного обнаружения остатков вина Артемьев довольнехонько стал трактовать какие-то умные вещи: к своим несомненным достоинствам он относил умение говорить о мирах по истечении истомы. Эта немудреная инверсия казалась ему признаком интеллигентности: что же, полюбленный беленьким и культурненьким и впрямь выглядит пошлее.
