30. История господина Брикмана (Калининград, СИЗО)
Пикассо приехал в Лондон. На вокзале у него украли часы. Инспектор
полиции спросил:
- Вы кого-нибудь подозреваете в краже?
- Да, я помню одного человека, который помогал мне выйти из вагона.
- Вы - художник, нарисуйте его портрет.
И к вечеру по рисунку Пикассо оперативная лондонская полиция задержала по подозрению в краже трех стариков, двух старух, горбуна, два троллейбуса,
один трамвай и четыре стиральных машины.
Анекдот из коллекции Ю.Никулина
Пятый день проживает Дормидон Исаакович в карцере. Он привык к "вертолетам", нарам, прижатым в дневное время к стене, на манер железнодорожных. Он уже знает, что чифир пьют по очереди, по три глотка (а на Севере - по два), передавая кружку товарищу, что после ритуала чифироглотания наступает время прикола - душевных разговоров за жизнь. Вася-Хмырь простучал соседние камеры, узнал, что его сосед - старый зэк Гоша-Бармалей и относится к профессорским странностям снисходительно. Ему все равно: косит ли Бармалей или в самом деле сошел с катушек, не буйствует - и ладно. В чем-то Вася даже доволен неординарным поведением сокамерника, оно вносит в его довольно-таки однообразную жизнь элемент новизны.
Следователь профессора не вызывает, ждет, когда строптивый уголовник наберется ума. Профессор же с жадностью неофита познает замкнутую на себя вселенную тюрьмы. Васины байки он слушает, открыв рот и жутко жалея, что не может конспектировать из-за отсутствия бумаги с ручкой.
Наблюдать за их беседой уморительно. Но наблюдать некому. Штатные наблюдатели - коридорные надзиратели - заглядывают в глазок редко, они давно отупели от своей сторожевой службы и предпочитают проводить время в тоскливом созерцании собственного пупка днем, а вечером отводят душу у женских камер. Надзиратели-женщины ненавидят представителей обоих полов, время на подглядывание за мужиками, в отличие от надзирателей-мужчин, не тратят, а выбирают себе в жертву одну камеру и начинают "доставать" ее жителей разнообразными придирками.
Вот небольшой пример диалога между Дормидоном Исааковичем и Васей-Хмырем. Оба от беседы получают взаимное удовольствие.
Д.И. - Вот помню, уважаемый Василий Хмыревич, на банкете в Венгрии нам подавали удивительное блюдо. Берется, знаете ли, целый набор нежнейших осерди теленка.
В.Х. - Чего, чего берется?
Д.И. - Осерди. Грубо говоря, различные внутренние органы. Сердце, почки, легкие...
В.Х. - Так бы и говорил - кишки.
Д.И. - Ну, не совсем кишки... Впрочем, приближенно можно считать осерди аналогом куриных потрошков.
В.Х. - Чем считать?
Д.И. - Аналогом. Это нечто вроде синонимов в семантическом анализе языковых структур.
В.Х. - Слушай, псих! Кончай пиздеть!! Прикалываешь про жратву прикалывай. А темнить фраерам в белых фартуках будешь. Ну, че вылупился! Трепись дальше, интересно же.
Д.И. - Простите, на чем я остановился?
В.Х. - На кишках и на этих, как их? - синонимах.
Д.И. - Да, да. И вот эти телячьи, свежайшие осерди или, как мы условились их называть, - внутренние органы теленка тушатся с различными овощами. А овощей, скажу я вам, в Венгрии небывало много. И все - прямо с грядки. И, конечно же, различные пряности, травы. Тут вам и белый корень, и кориандр, и петрушечка с укропом... В общем, десятки наименований. Готовится блюдо по заказу. Пока вы расслабляетесь за холодными закусками - официант уже катит столик с керамическими, подогретыми мисочками. Осерди раскладываются на глазах клиента, аромат, скажу вам, неописуемый. Тут же, на столике, поднос с различными соусами. И запотевшая, прямо со льда, длинная бутылка прекрасного венгерского Токая.
Если учесть, что диалог протекает в день летный, то есть в день, когда горячее в карцер не подают, ограничивая заключенных кружкой кипятка и куском хлеба тюремной выпечки, то живые картины профессорского повествования вызывают у Васи чувства вполне адекватные.
- Ибена вошь! - восклицает он.- Мы, помню, сельмаг поставили. Вот нажрались тогда. Я три банки шпрот срубал, банку тушенки и бутылку водки выпил. А закусывали конфетами, "Красная шапочка" называются. Я с тех пор на конфеты смотреть не могу, сразу блевать тянет.
Мысли о еде вызывают у Васи интересную мысль.
- Слушай, Бармалей, - говорит он профессору, - слушай сюда. Я тебе, конечно, не советчик, но, если все, как ты прикалывал, - и наезд со смертельным, и прочее, то чего вола за хвост тянуть? Греби на себя мелочевку, как следак просит. Один хрен по поглощению главная статья все остальные под себя возьмет. А следака коли, коли его, падлу. Чефар, да пусть индюшку несет, "слоника". Курево. Шамовку. Денег пусть на отоварку кинет, им, следакам, бабки на ведение дел дают, не думай. А ты - подследственный, ты пока не за судом - за следователем. Тебе отоварка положена.
Профессор улавливает немногое. Но совет подчиниться притязаниям следователя увлекает его. И все же он хотел бы сперва посоветоваться с юристом. Только где его найти - адвоката?!
Все на свете имеет конец. Кончилось и время карцера, профессор распрощался с новым другом Василием и повели его, сердешного, в общую камеру, где содержатся подследственные коллеги, имеющие за плечами не меньше одного срока. Для тех же, кто еще зону не нюхал, другие камеры, общаковые. Прошел профессор по коридору карцеров, прошел еще по какому-то тихому коридору, спустился на этаж ниже, робко поглядывая в бездонный провал, затянутый сеткой, выполнил команду надзирателя "стать лицом к стене, руки за спину", послушал, как гремят в двери ключи и засовы, вошел.
Огромная камера (это она такой после карцера кажется) вся заставлена койками. И не простыми койками, а в три яруса. Последний ярус где-то под потолком маячит. Слева огромный старинный унитаз на котором по-немецки написано "water". Над унитазом сиротливый краник, к носику которого зачем-то чулок привязан. Справа стол, табуретки, шкафчик над столом.
Стоит профессор на входе, матрасик у него под мышкой свернутый, а на него с нижних кроватей зэки глядят. Глядят на него граждане подследственные, а у профессора душа в пятки уходит и чувствует через эти пятки холодок цементного пола.
Тут кто-то как гаркнет:
- Бармалей, привет! Надолго к нам?
И второй голос встрял:
- Братцы, это же Гоша. Ну, теперь живем, теперь в хате порядок будет. Давай, Гоша, барахлишко-то, чего в дверях стал, как не родной?
Только профессор вознамерился на ближайшую коечку присесть, как кто-то принял у него из рук матрац, кто-то подставил табуретку. Информация сыпалась со всех сторон.
- Там пока Жиган спал, так это ничего, он сейчас переляжет.
- А у нас тут петушок есть. Ты ничего, Бармалей, что петух в камере? Если нет, так мы тотчас его на легавый шнифт пустим.
- Гоша, в кандее-то сколько оттянул? Сейчас, сейчас чифар наладим, сахар есть, хлебушек вольный, сало. Тут один дачку вчера получил, да отоварка была два дня назад.
- Гош, ты, говорят, под психа закосил? Чего это? Али статья на вышак тянет?
- Ты че молчишь-то?
Последняя фраза дошла до сознания профессора и он дернулся встать. И тот же голос, уже испуганный, сообщил:
- Да коси ты, коси. Нам-то что.
Перед удивленным профессором выросла груда нехитрых тюремных продуктов. Кто-то в углу, в нейтральном для просмотра через глазок поле, варил чай на одеяле. Койку профессору застелили в левом углу на низу, он предположил, что это место в головах считается наиболее престижным, и не ошибся. Тело Гоши-Бармалея, убившее тело Дормидона Исааковича, искупало свой грех перед сознанием профессора. А сознание робко думало, боясь выдать свое присутствие в Гошином теле.
Профессор ел. Набитый рот оттягивал неизбежность разговора, в котором только легенда о его ненормальности могла помочь. Профессор ел шматки жирного сала, огромные куски хлеба, жирно намазанные маргарином, селедку, сахар-рафинад, макая его в кружку с водой. Глаза профессора созерцали эту еду с ужасом и отвращением. А рот, ничего, - ел: зубы жевали, язык вилял, глотка глотала, желудок довольно урчал.
