Сейчас в поселке, на который, перейдя через железную дорогу, наступает Зеленоград, нет ни одной коровы и не появится. Где теперь пастбище? Все застроено, совхозные и колхозные поля под Москвой и те сжались перед железобетонным нашествием.
А мы бы без коровы не прожили. И в двадцатом, когда я родился, она спасала нас, и в тридцатые годы. Свое молоко да еще продавали - это уже деньги, у отца зарплата была негустая, деньги от коровы перевешивали ее. Для семьи из пяти человек корова была и в буквальном, и в переносном смысле кормилицей.
В конце сорок второго года мать вернулась вместе с моими двумя сестрами из эвакуации. Там, в Чувашии, она, прирожденная крестьянка, заработала вместе с дочерьми-подростками в колхозе и хлеба, и гороха, и картошки. На своих плечах они привезли, к радости отца, умучившегося с одной картошкой, пудов пять хлеба. Надолго хватило бы этих пудов? И мать, всю жизнь державшая корову, сообразила, всполыхнулась, чего ж она не продала оставшийся в Чувашии заработок, можно было бы на эти деньги корову купить. Пропуск обратно в Чувашию не давали. Она написала письмо самому Сталину: мол, так-то и так, у меня наработано, а съездить в Чувашию не пропускают, что же мне, с голода помирать. Неожиданно мать вызвали в областное управление НКВД, и тут мать перепугалась: подумала, что ей влепят за то, что осмелилась обратиться прямо к Сталину. Но ей на блюдечке выдали пропуск в Чувашию, и с этого началась ее эпопея. Она продала все, что было наработано, за сорок тысяч рублей. Это было в то время как раз на корову, и глубокой осенью мать отправилась в рязанские края в поисках дойной коровы: толк в них она понимала. Сорок тысяч, огромное количество бумажек, были зашиты под подкладку пальто. Путь туда был страшен. Могли отнять деньги при покупке, мать выбирала корову и купила ее не сразу. Но все обошлось. Обратный путь - свыше трехсот километров пешком, да с коровой, и в ноябре, когда мороз прихватывал землю и на ночь надо было выпрашивать постой, а днем брести одной с Зорькой (все коровы были у нас Зорьки), мать эту корову сразу же после покупки "для счастья" перекрестила в Зорьку - этот путь для сорокапятилетней женщины, по-моему, был равен подвигу. Больше всего мать боялась, что корову у нее просто отнимут в пути. Это было бы катастрофой. Но она дошла, привела, и когда поставила Зорьку в сарай, в первый раз заплакала от счастья.
Поллитровая кружка молока стоила тогда 30 рублей. Зорька давала больше тридцати кружек (счет на литры у нас никогда не велся). Мать, умевшая в отличие от безалаберного отца вести хозяйство твердо и умно, кружек семь-восемь оставляла семье, остальное продавала. Когда я в конце сорок четвертого года приехал с фронта домой, у матери было все - и хлеб, и мясо, конечно, не каждый день, сестры ходили в новых пальто. Если бы не корова, я не представляю, как бы они прожили на четыреста рублей отцовой пенсии: вся пенсия - тринадцать кружек молока.
В пятьдесят восьмом году Хрущев стал сводить коров, ему казалось, что частная собственность, даже в таком виде, мешает на прямом и чистом пути в коммунистическое будущее. Сколько отчаянных писем получал Твардовский от своих избирателей из Ярославля, и что он мог сделать, как защитить коров, обреченных на заклание во имя наступающей зари коммунизма. Хрущев собирался догнать Америку по мясу и молоку за два-три года, а в программе партии, принятой двадцать вторым съездом, провозглашалось, что коммунистическое общество будет построено к 1980 году. Дайте мне в таком случае жить по потребностям, ведь сейчас восемьдесят первый год. Ах, вы собираетесь менять программу партии, у-гу... А ту потом тоже сменят?
Зачем только под ту, устаревшую, уничтожили коров? Владение ими в рабочих поселках было директивно запрещено, и мать была в отчаянии. Напрасно один из зятьев, экономист, доказывал, что корова уже не приносит ей никакого дохода, доказывал абсолютно верно, корова к тому времени была, пожалуй, убыточна, мать, с детства проживая возле нее, не представляла жизни без своего молока, которое сама, между прочим, не очень и любила. Зорьку свели со двора, матери выплатили заранее какую-то компенсацию, несколько месяцев она жила в напряжении: как-то пойдет жизнь без коровы. Жизнь пошла нормально.
Мяса и молока хронически нет. Говорят, что в Архангельске молоко выдают по рецептам.
Недавно читали по райкомам письмо о продовольственном положении. Опять засуха, снова недород. Сколько будем покупать хлеба за границей? Сорок миллионов пудов? А если не дадут? Если мы в Польшу вломимся? А не дадут - и еще тридцать пять миллионов кормить надо будет. Что тогда? Лет двадцать назад зам. зав. Отдела пропаганды ЦК Василий Иванович Снастин (царство ему небесное, умер, бедняга, снятый с больших постов) говорил мне: "А ты знаешь, почему мы покупаем хлеб за границей? - это на мою нахальную реплику, что, мол, дожили, впервые в истории государства российского не вывозим этот изначально русский продукт, а ввозим. - Почему? - Потому что у нас золота много", - гордо ответил бывший главпуровский1 полковник, красавец мужчина, гроза официанток. Тогда он так отвечал. Так что, по-прежнему золота много? В письме, зачитанном месяц назад, и намека на серьезный ответ нету. Оказывается, надо повышать соцсоревнование, тем и спасемся.
...В год моего рождения - двадцатый - Ленин послал Луначарского в Полтаву. Там жил Короленко. Ленину хотелось приручить к себе знаменитого писателя, не симпатизировавшего большевикам. Луначарский приехал в Полтаву, у Короленко только что ни за что ни про что расстреляли зятя, разговор с ним был труден. Красноречие Луначарского не спасало, ни в чем убедить Короленко он не смог. И тогда ему, человеку по натуре легкому (было в нем что-то от Хлестакова, брался судить почти обо всем на свете, а в культуре просто обо всем, отчего прослыл энциклопедически образованным, а эрудиция вся была по верхушкам, все его сочинения - густая марксистская социология, выраженная чистым адвокатским языком присяжного поверенного, отруби с кремом) не пришло в голову ничего лучше, как пригласить Короленко выступить в печати. Вы напишите, а я вам отвечу, вынесем спор на люди. Если Луначарский надеялся переспорить Короленко, предварительно поспорив с ним наедине, то есть зная его аргументацию, то можно только развести руками. Или уж наркомовская самоуверенность так в голову ударила. Короленко не замедлил с первым письмом. В печати, газетах, как было договорено, оно не появилось. Короленко написал второе, потом третье. Ни ответа ни привета. И даже на письмо Короленко, получены ли его письма, глухое молчание. Короленко умер, а через год в Италии все три письма появились отдельной книжечкой и известны теперь как "Письма Луначарскому".
Эти письма, безусловно, - выдающийся документ русской публицистической мысли. Поразительно: в кровавой сумятице тех лет старик, стоявший в нескольких шагах от могилы, сумел сохранить хладнокровную ясность мысли и понимание обстановки, в которую революция ввалила Россию, письма и сейчас на читателя действуют ошеломляюще. Все видел и понимал! Эти письма я прочитал несколько лет назад как открытие, они объяснили мне многое не только в нашей истории, но и в нашей нынешней действительности. Удивляюсь, как можно было тогда все так увидеть и понять. В этих письмах Короленко - гений.
Среди многих упреков большевикам, выраженных, однако, с усталой мудростью человека, не сомневавшегося, что все равно не дойдет, а потому и не горячившегося, - обвинения в терроре, в использовании любых средств для удержания власти, в идейной и прочей нечистоплотности, есть один, наиболее тяжкий и неотразимый. Вместе с политической машиной, пишет Короленко, вы необдуманно разрушили и хорошо отлаженную, созданную годами и десятилетиями умами талантливых людей экономическую машину. Вы подорвали хозяйство и сделали все, чтобы оно пришло в невообразимый упадок. Вам надо было изменить власть, изменяли бы. Но зачем при этом вы привели в хаос народное хозяйство, разве оно мешало вам заниматься социалистическим переустройством так, как вы хотели того? Вам же все равно придется кормить народ и одевать его. Вы будете создавать то, что по неразумию сами поломали до основания. Сейчас вы спасаетесь продразверсткой, но разве это спасение и разве эта жуткая мера экспроприации уберегла вас от голода и всеобщего мора? Не кто-нибудь, а именно вы довели страну до страшного состояния. И он предлагал, не требовал, а именно предлагал: отмените продразверстку, она - никакое не спасение, подумайте о том, как восстановить то, что вы сами разнесли в прах своими руками. Не провозглашенный вами военный коммунизм, а новые экономические пути единственный путь спасения России.
