Доверь их только истинному другу, у которого больше опыта, чем у тебя, и который идет по жизни совсем другой дорогой и соперником твоим никогда не станет" .
Эти поучения по-своему логичны: если высший судья человеческих поступков - разум, а чувствам отводится подчиненная роль, то юность пе может претендовать на серьезное к себе отношение. Романтики, напротив, ставят чувства выше объективного и благонамеренного разума. Дружба у них не добродетель, а живое чувство, непосредственное жизненное переживание, носителем которого становится не зрелый муж, а пылкий юноша. В литературе второй половины XVIII в. утверждается единство понятий "юность" и "дружба", которые предстают почти как синонимы.
Новому типу дружеской риторики соответствовали и новые нормы реальных взаимоотношений. Одной из предпосылок автономизации дружбы и повышения ее роли в процессе становления личности было ослабление влияния и контроля родительской семьи.
Интимная близость и теплота между детьми и родителями были в патриархальной семье скорее исключением, чем правилом. "Смиренное желание всех отцов: видеть осуществленным в сыновьях то, что не далось им самим, как бы прожить вторую жизнь, обязательно использовав в ней опыт первой", часто оборачивалось для детей суровым деспотизмом и далеко не всегда "просвещенным".
Н. П. Огарев, родившийся в 1813 г., писал о своем отце: "Несмотря на мягкость, он был деспотом в семье; детская веселость смолкала при его появлении. Он нам говорил "ты", мы ему говорили "вы"... Внешняя покорность, внутренний бунт и утайка мысли, чувства, поступка - вот путь, по которому прошло детство, отрочество, даже юность. Отец мой любил меня искренне, и я его тоже; но он не простил бы мне слова искреннего, и я молчал и скрывался" .
Аналогичны и воспоминания его друга А. И. Герцена: "...отец мой был почти всегда мною недоволен... товарищей не было, учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером, ничего не делая или читая всякую всячину" .
Социальная зависимость и традиция сыновней почтительности до поры до времени удерживали этот бунт в определенных рамках. В начале XIX в. он становится явным. Тема конфликта отцов и детей занимает важное место в автобиографической и художественной литературе XIX в.
Суровость семейного быта нередко отягощалась отсутствием у детей и подростков общества сверстников. "Все детство я провел между женщинами...- вспоминает Огарев.- Ни единого сверстника не было около; редко появлялись два-три знакомых мальчика, но я их больше дичился, чем любил". Неудивительно, что, когда гувернантка предложила восьмилетнему мальчику написать первое свободное сочинение, им стало "письмо к мечтаемому другу, которого у меня не было..." зв.
Эти особенности семейного воспитания были характерны прежде всего для имущих классов. В крестьянских семьях и семьях городской бедноты воспитание было иным. На подростков здесь рано ложился груз материальных обязанностей, способствовавший их более раннему повзрослению, а их общение со сверстниками меньше ограничивалось. Не столь одинокими чувствовали себя подростки и в многодетных семьях.
Романтический канон дружбы формировался не в низах, а в привилегированных слоях общества. Педагогика конца XVIII - начала XIX в. считала общество сверстников скорее опасным, чем полезным для подростка. Ж.-Ж. Руссо, который сам всю жизнь страдал от одиночества, лишил своего Эмиля общества сверстников, полагая, видимо, что их полностью заменит любящий друг-воспитатель. Юный герой его педагогической робинзонады "рассматривает самого себя без отношения к другим и находит приличным, чтобы и другие о нем не думали. Он ничего ни от кого не требует и себя считает ни перед кем и ничем не обязанным. Он одинок в человеческом обществе и рассчитывает только на самого себя".
Дефицит эмоционального тепла в семье не могла восполнить и школа. Не говоря уже о том, что далеко не все ее посещали, казенная атмосфера, палочная дисциплина и формальное обучение отталкивали юные умы. Это касалось как гимназии, так и университета. В XVIII и в начале XIX в. редко кто вспоминал их добром. Единственное, за что молодые люди были благодарны школе, так это за относительную свободу от семейного конт роля и возможность неформального общения со сверстниками.
Характерно свидетельство писателя С. Т. Аксакова. Застенчивый, нежный и болезненный мальчик, очень близкий с матерью, маленький Сережа "не дружился со сверстниками, тяготился ими" и вначале настолько трудно переносил гимназический интернат, что его вынуждены были забрать оттуда домой. Но позже, после ухода из университета (в 1807 г.), он сохранил о нем и о гимназии самые светлые воспоминания, и прежде всего об отношениях с товарищами: "Я убежден, что у того, кто не воспитывался в публичном учебном заведении, остается пробел в жизни, что ему недостает некоторых, не испытанных в юности, ощущений, что жизнь его не полна..."
Новый тип дружеского общения возникает в студенческой среде прежде всего как антитеза семейной скованности и формализму университетской системы.
В Германии начало этого процесса относится к 70-м годам XVIII в. В это время в немецких университетах, в противовес традиционным шумным и грубым студенческим корпорациям ("буршеншафтам"), возникают тесные дружеские кружки молодых людей, объединяемых общими интересами, чаще всего художественными, и личной привязанностью. Таковы, например, геттингенский "Союз рощи" и лейпцигский кружок литературной молодежи, группировавшийся вокруг поэта К. Ф. Геллерта. Сначала такие кружки складывались вокруг какого-либо старшего поэта, выступавшего в роли наставника и советчика молодых. Позже они становятся объединениями сверстников. Так, младшему из членов "Союза рощи" было 19, а старшему - 25 лет.
Вместе с изменением состава и структуры дружеских кружков менялась и их эмоциональная тональность. Первые такие кружки культивировали настроения коллективного веселья. Их идеал - быть "другом всего света", свобода от опеки старших. Причем вольное "мужское братство" как якобы специфически "немецкое" явление противопоставлялось "французской изнеженности".
Более поздние кружки имеют уже иную настроенность. Веселая групповая дружба уступает место интимному союзу избранных сердец. "Томное адажио сентиментализма" сделало главным символом сердечной близости сострадание и слезы. Юноши последней трети XVIII в. льют слезы над каждым письмом, над каждой книгой. Плачут, созерцая природу, встречаясь или прощаясь с другом, плачут от разделенной и от неразделенной любви. Молодые люди упиваются собственной чувствительностью. "Слеза сближает друзей" зэ,записал юный Фридрих Шиллер в дневник своему другу Фердинанду Мозеру. А вот как описывается встреча друзей - взрослых женатых мужчин - в популярном в то время романе Жана Поля (Ф. Рихтера) "Зибенкэз": "...и когда Фирмиан вошел в их общую комнату, освещенную лишь угасающей алой зарей, его Генрих обернулся, и они молча, с поникшей головой, упали друг другу в объятия и пролили все горевшие в их душах слезы. Но то были и слезы радости, и они положили конец объятиям, но не прервали молчания". Эта выспренность стиля и слезливость кажутся нашим современникам такими же манерными и неискренними, как эпистолярные излияния гуманистов. Но в конце XVIII - начале XIX в., форма дружеского общения была именно такой. Недаром это был "век чувствительности".
Поскольку романтизм возник в Германии, некоторые исследователи склонны считать романтическую дружбу специфически немецким явлением. Но стиль дружбы молодых людей той эпохи, насколько о нем позволяет судить их переписка, дневники и т. д., не обнаруживает особенно заметных национальных различий (другое дело - индивидуальные вариации) .
Один из апостолов романтической дружбы в немецкой литературе - Жан Поль своим личным идеалом считал дружбу английских просветителей Дж. Свифта, Дж. Арбетнота и А. Попа. "О вы, оба друга, умерший и оставшийся! - писал он в "Зибенкэзе" после очередной трогательной сцены прощания друзей,- Но зачем же мне постоянно подавлять в себе то давнее, бьющее ключом чувство, которое вы с такой силой пробудили во мне и которое обычно во дни моей юности у меня вызывала... дружба, например, между Свифтом, Арбетнотом и Попом, выраженная в их письмах? Разве не были многие другие, подобно мне, согреты и ободрены трогательной спокойной любовью этих мужественных сердец?..". Их опубликованная переписка была весьма популярна в конце XVIII в. Однако письма молодого Александра Попа значительно теплее и эмоциональнее ответов более старшего по возрасту Джонатана Свифта. В письме от 20 сентября 1723 г. Свифт писал: "Ваши понятия о дружбе новы для меня. Я думаю, что каждый человек от рождения обладает определенным запасом дружелюбия, и он не может дать одному, не ограбив другого. Я отлично знаю, кому я отдал бы первое место в моей дружбе, но их нет со мной, я приговорен к другой сцене, и поэтому я раздаю свою дружбу по мелочам тем, кто вокруг меня" .
