Но вот случилась с отцом беда, и молодые бизнесмены примчались в Израиль выполнять медицинскую работу. Они выхаживали отца после тяжелой операции, не отходили от постели ни на минуту, пока не стало легче. Руки у них хорошие, медицинские.

Он полулежит на диване, я сижу возле. Мы разговариваем. Он похудел, ослаб, но в глазах напряжение мысли.

-- Знаешь, -- говорит он, -- я в восторге от израильской медицины. Я, сама понимаешь, сделал не одну сотню операций. Но -- куда нам. Я уже не говорю об аппаратуре, инструментах. Технология отработана до мелочей, в послеоперационный период все делается так, чтобы избежать осложнений, чтобы их просто не было. А там: появились осложнения -- давай вытаскивать.

-- Конечно, -- говорю я, -- мы же были большевики, мы создавали трудности, чтобы героически их преодолевать.

Он усмехается, но шутку не подхватывает. Ему надо довести свою мысль до конца.

-- Понимаешь, здесь все отлажено, есть программа на каждый случай. Такие показания -- делай так, еще что-то -- вот так. И врач не думает. У него нет нужды думать, у него есть программа. Хорошо это? Может, и хорошо. Но если случай особый, если какие-то отклонения, надо подумать, понять, они этого не умеют. Наверное, не все. Тем, кто разрабатывал программу, пришлось пошевелить мозгами. А может, учились они в другой стране. Ну, а нам приходилось думать. Каждый раз. Нам нельзя было иначе. У нас не было компьютеров. Плохо это было? Не знаю. Может, не так уж плохо.

И опять в разговоре возвращаемся мы к его сыновьям. Ну хорошо, доучились бы они там, стали врачами. Но были бы они счастливы? И стало бы в мире меньше бед?

Он не знает, не знает.

Разве только они, ступив на израильскую землю, поняли, что это иной мир, он непохож на тот, в котором мы жили, и увидели в нем то, что каждому дано было увидеть.

В первые дни, когда мы только приехали, куда-то все время исчезал муж Ирины, Володя, наш зять. Он садился на свой чудом довезенный велосипед и надолго уезжал. Потом мы поняли, что путь его лежал по всем радио- и электромагазинам города. Там, в Союзе, он всю жизнь создавал электронные системы, и они были, казалось, техническим совершенством. А здесь в витринах обычных магазинов стояло то, что раньше он видел только на картинках проспектов, которые в последние годы начали привозить из-за рубежа. Можно было зайти в магазин и потрогать все, что стояло в витринах, подержать в руках, рассмотреть, купить. Нет, купить невозможно, потому что нет денег.

Значит, надо работать. Если дадут работать. Если позволят творить. Но разве там мы все творили? И все ехали сюда, чтобы отдавать себя на общеизраильское благо?

Я даже и представить себе не могла там, какие мы разные.

x x x

Мы идем по хайфской олимовской барахолке. Такие рынки есть почти во всех городах, все они похожи, но все-таки у каждого свой колорит. В Хайфе для нас отведена небольшая ровная прямоугольная с аппендиксом площадка, она огорожена -- как загон для скота. Торгуют здесь приехавшие из Союза, предлагают все, что могут и не могут купить наши бывшие соотечественники. Забредает сюда на товар подешевле и местное небогатое население.

На рынке тесно. Продавцы сидят близко друг к другу, вещи лежат стопками, навалом. Повезло тем, кто обосновался у стенки, можно развесить свое шматье.

Хайфская олимовская барахолка -- маленький мир, кусочек нашего, большого, того, что мы привезли с собой. Что был в нас. Сколько видится мне здесь всякого -- горя и шелухи. Изломанных жизней. И жалкости, ущербности душ.

На противоположной от входа стене висят свитера. Они все красивы, но один особенно бросается в глаза -- яркий, бирюзовый, расшитый бусами. Возле останавливаются две женщины, одна из них молодая, другая постарше. Молодая не может глаз отвести от бирюзовой роскоши, она не двинется дальше, пока не получит ее в свое владение. Но цена, хоть и меньшая, чем в магазинах за такую вещь, все равно высока для нее. И женщина стоит молча, держит в руках красоту, а на лице борьба и мука.

-- Нина, -- говорит ее спутница, голос у нее хриплый, противный, -- решись. Такой свитер! Это -- жизнь! Представляешь -- в таком свитере сесть в машину.

Нина вынимает из кошелька деньги. В Союзе не было у нее такой роскоши и кавалера с машиной не было, а тут открылась перед ней -- жизнь.

А вот этому молодому человеку, что здесь открылось? Он в очках, вид вполне интеллигентный. Прилавок перед ним -- маленький квадрат земли -завален мельхиором и прочей кухонной и столовой утварью. На куске картона перечень барахла, которое он привез с собой, а теперь продает -- светильники, ковры, постельное белье.

-- Распродаете? -- спрашиваю.

-- Да.

-- Уезжаете?

-- Да.

-- В Канаду?

-- Нет.

-- Куда?

-- Домой.

-- Решительный парень.

-- Моей решимости хватит только, чтобы добраться до Кишинева.

-- А в другую страну не хотите?

-- Ни в какую Америку, Канаду, Германию, Францию, только в Кишинев.

-- У вас кто-то там остался?

-- Нет. Но все равно. Там остался я, мое "я".

-- Кто вы?

-- По специальности? Инженер-конструктор. А еще автомеханик и... -- он перечислил несколько рабочих профессий.

Что же он так отчаянно сжигает мосты? Господи, дай ему силы на новый виток. Дай ему силы не сломаться.

Рядом молодой мужчина, тоже в очках. Перед ним куча барахла, сам почемуто обвешан фартуками.

-- Тоже уезжаете?

-- Я еще не приехал.

Понятно, этот осторожнее, побывает в гостях, поторгует немного, соберет деньги...

Справа от входа сидит пожилая дама, я вижу ее всякий раз, когда бываю на олимовской барахолке. Она сидит возле кучи старых шмоток, на голове у нее большой берет, на плечах пелерина. Она не болтает с соседями, а молча все время что-нибудь чинит -- носки или рейтузы. Ее облик что-то напоминает, может быть, барахолки послевоенного времени в Союзе.

Я останавливаюсь и спрашиваю сочувственно:

-- Что-нибудь удается продать?

-- А вы купите.

-- Да мне вроде ничего такого не нужно...

Я вижу: в первую секунду ей хочется послать меня далеко-далеко, но она попадается на крючок моего сочувствия в голосе, хочется кому-то излить душу. Я узнаю, что муж у нее умер уже здесь, в Израиле, а сын заболел, и жить совсем не на что. И такая тупая безнадежность в ее глазах. Она замолкает.

Кто-то подходит, роется в ее тряпье, выбирает далеко не новую кофту, торгуется, дает два шекеля, дама прячет их в потертый, когда-то, наверное дорогой ридикюль и снова берет в руки штопку.

-- Вот, -- говорит она, -- вот так.

Народу на рынке много всякого. Есть приехавшие с Кавказа, у этих всего много. Есть дорогие красивые вещи, их покупают не только наши, но и народ местный. Есть русские мальчики, в самом деле -- русские, они продают косметику. Для них наша алия проложила воздушный торговый путь, можно поживиться. За косметикой сюда приходят тоже не только олимы, в основном не олимы, для нас все равно дорого. Вообще на рынке много лиц, представителей великого народа, среди которого мы раньше жили. В углу, в конце первого ряда, торгует спитая русская баба, высокая, крупная, крашеная. Возле нее стоит мужчина, о чем-то просит, она хриплым голосом отвечает:

-- Нет, не могу. Вчера ко мне приходил мой любимый. А у меня нет ни шекеля. А еще суд.

Я о ней ничего не знаю, может, "любимый" ее -- еврей, завез ее сюда, а теперь суд.

Рядом с этой крашеной сидит на корточках перед своим прилавком облезлый еврей средних лет, ему, видно, плохо, он держится за голову и потихоньку стонет. Просящий мужчина ушел, можно поговорить с соседом, они, похоже, хорошо знакомы:

-- Ты не сигаретами, -- хрипло объясняет она, -- ты водкой вчера отравился. Разве можно сигаретами? Только водкой.

Может, вместе пили?

Но больше всего на рынке бойких мужчин, что торгуют нужными вещами, они обжили эту территорию и чувствуют себя здесь неплохо. У одного прилавка я останавливаюсь -- здесь я вижу тонометры. Продавца на месте нет, и ему кричат: