Выехав на Долгобродскую, пересекли проспект и застряли возле Военного кладбища, пропуская трамваи, шедшие из Заводского района в сторону железнодорожного вокзала. Я смотрел на кладбище, где уже давно никого не хоронили. Там хозяйничала уборщица, сгребая сухие листья, отмахиваясь метлой от собачонки, крутившейся возле ее ног. Никогда меня не интересовали кладбища, я был равнодушен к таким местам. Даже в детстве не испытывал к ним никакого страха. Не возникало и желания побыть там. Удивлялся, что это кладбище выбрал для ночных прогулок московский поэт Иван Бурсов, заведовавший отделом прозы в журнале "Неман". Беря рукописи для прочтения, Иван Терентьевич оказывался на Военном кладбище. Бродя в лирической дреме среди могил, он разбрасывал рукописи перед собой. В этом был некий ритуал, рождающий в нем поэтический импульс. Я успел принять меры и спас свою повесть "Один день лета". Пожалуй, уже подошло время увидеть ее в "Немане".
Я приехал в город не с обычной целью: повидать знакомых, побывать в редакциях, на телевидении. У меня лежали на столе рассказы, я видел сон, который меня вдохновил. Теперь я знал, что достиг вершин в прозе, на которых мало кто стоял. Буду встречаться с людьми, с которыми еще недавно мечтал сравниться. Сегодня я посмотрю на них сверху вниз. Некоторые не достигают и до пояса. Так что придется наклоняться, чтоб увидеть, кто там с тобой говорит. Такое уже случалось на ринге и на море. Можно сказать, я к этому привык. Ясно, что никто пока об этом не догадывается. Рассказы написаны, но надо еще пробить в журналы. Теряя Шкляру, я оказывался один, без всякой поддержки в Минске и в Москве. Минск уже не интересовал, ничего не давал моим новым рассказам. Поэтому я должен решить, как вести себя дальше. Если решу распрощаться с Минском, то надо отсюда уезжать. Какой смысл в городе, если он не нужен? Или возможен компромисс, раз уже прописался в столице? Надо подумать, что мне даст такая жизнь. Пересчитать по пальцам всех знакомых, оставшихся после Шкляры. Не все же клином сошлось на нем! Может, есть еще на кого положиться? А если удастся увидеть Шкляру, то был бы не прочь поговорить с ним. Итог подведу дома, а завтра опять сяду за стол.
Обо всем этом я думал сейчас, в утреннем трамвае.
Наконец, прошел, разминувшись с нами, встречный трамвай. Порожний почти, он, сделав полукруг перед стереокино "Мир", погромыхивая, удалялся по симпатичной улочке Змитрака Бядули. Эта улочка славилась своей, похожей на особнячок с зеленоватыми стенами, баней. В отличие от других городских бань ее называли по-белорусски, и это слово как бы стало и названием, и очень ей подходило: "Лазня".
31. Лазня
Пересчитал людей, стоявших у закрытого окошечка кассы. Количество должно совпадать с числом ящиков для раздевания. Успел как раз, еще был запас в несколько ящиков. Тогда я отлучился, чтоб приобрести веник у старика перед входом в лазню. Не торопясь, выбрал веник из целого березового снопа, завернутого в сырую мешковину. Веники были в меру подсушенные, слежало-плоские. Они округлятся в горячей воде. Вот этот возьму: густолистый, без толстых прутьев, с добавкой можжевельника и полыни, перевязанный двумя перехватами пеньковой веревочки. Старик сказал, что нарезает березу, как только установится крепкий лист. Хранит в темном, без сырости месте. Контролером у него жонка. Понюхает: "Хораша пахне!" - можно нести сюда. Я заплатил за веник 10 копеек и подбил финансы: 10 копеек на билет, 20 копеек на простыню, 17 копеек на дегтярное мыло и 20 копеек на стрижку без одеколона. В итоге оставалось 3 копейки на обратный билет в трамвае. Все сходилось отлично.
Очередь не прибавлялась, значит, стояли свои. Тогда я поздоровался с ними. На улице мы проходили мимо, как незнакомые. Только в бане признавали один другого. То был своеобразный этикет голых людей. Нас объединял день появления и почетное право на первый пар. Такое право уважалось старожилами второй очереди. Сюда вообще не мог затесаться кто-либо из несвоих. Даже если б я опоздал, мой напарник, Истребитель, сказал бы, что после него стоит Моряк. Истребитель, высокий, угрюмого вида майор, был большой спец в банном деле. Он считался в нашей связке за младшего, уступая мне в здоровье и силе. К Истребителю приближался Тарас Бульба, низенький, круглый, с обвисшими усами хохол. Бульба приходил в лазню со своим сыном. По этой причине он не мог раскрыть в парилке свои способности. Неопознанным оставался и Единоличник. Потенциально, на мой взгляд, Единоличник был посильнее Бульбы, а возможно, и Истребителя, хотя по возрасту приближался к старикам. Особенный старик!.. Загадочной странностью отдавал и Соломон, так он себя называл. Если Единоличник был евреем, и всем видно, что он еврей, то Соломон лишь говорил, что он еврей, придумав себе такое имя. Безусловный авторитет и заводила среди стариков, неутомимый спорщик и говорун, он из какой-то блажи отрицал в себе белоруса. Одно время я настороженно относился к Соломону, подозревая, что он называет себя так с нехорошим умыслом. Вскоре, как и другие, перестал обращать внимание, что он Соломон.
Вот и все, пожалуй, из первой очереди, если не считать незначительных стариков, составлявших большинство. Они добились первого пара многолетним посещением лазни.
Назвав тех, кто стоял, спохватился, что не вижу мастеровых, ходивших одной компанией. Опытные парильщики, я ничего бы не имел против них, если б не старшой - Прораб. Меня он не касался, но был противен своим поганым языком. Порадовался, что мастеровых нет. Впрочем, они могли еще появиться.
Так и не достоял возле кассы, увидел через стекло, что парикмахерша, поговорив в вестибюле по телефону, направилась к себе. Отдал деньги Истребителю, прошел мимо проверяльщика. Тот знал меня и пропустил до открытия. Я был знаком и с заведующим лазни, который в преклонном возрасте начал писать стихи. Теперь он считался молодым белорусским поэтом и, быть может, состоял в Союзе писателей СССР. В парикмахерской неожиданно оказался клиент. Уже подстриженный, помывшийся в "люксе". По виду сельский "киравник", приехавший из глубинки. Парикмахерша прикладывала к его лоснящемуся лицу массажное полотенце. Трудясь в склоненной позе, парикмахерша подцепила грудью юбилейную медаль на пиджаке знатного колхозника. Эта медаль так улеглась на ее груди, что я думал, что это ее собственная медаль. Колхозник никуда не торопился, веселил парикмахершу и еще одну женщину, прибиральщицу "люкса". Даже при короткой стрижке под "бокс" на его затылке остался примятый след от околыша фуражки. Парикмахерша пыталась взрыхлить выемку и так и сяк. Вот наступила церемония расчета и прощания. Знатный колхозник удалился, провожаемый поклонами. Я с отвращением сел в кресло, отсыревшее под его задом, удивляясь про себя: чего я невзлюбил знатного колхозника? Или этих людей не знал по поездкам от радио и телевидения? Прекрасно знал и всегда с ними ладил. Просто я стеснялся бывать в парикмахерской и завидовал, как этот колхозник умеет себя вести.
Парикмахерша не торопилась ко мне, обсуждая с прибиральщицей новый фасон женских рейтуз. Вынув рейтузы из целлофановой упаковки и развернув, они по очереди прикладывали к себе. Наконец, сунув в кармашек халата расческу, шаркая войлочными туфлями с приставшими к подошвам волосами, парикмахерша подошла. Выяснив, как стричь, она была приятно удивлена, что уже второй клиент с утра с зачесом волос на левую сторону. Парикмахерша усматривала в этом примету удачного дня. Я же зачесывал волосы как раз наоборот, пытался устранить этот наклон - некое подобие генетической адольфовской челки. Немало тратил труда, чтоб волосы лежали прямо. Когда сказал, что "виски косые", тотчас был определен холостяком, желающим познакомиться. Я боялся уже вымолвить слово. В море мы стригли один другого. Перед плаваньем, чтоб долго не зарастать, заказывали такие прически, что не могли друг друга узнать. Ничего мучительнее не было для меня, как сидеть истуканом, отдав голову в чьи-то руки. Никогда я не стригся по два раза у одной парикмахерши. Бродил от одной к другой, и вот нарвался на такую, что сидел надутый, краснел и вздрагивал, когда она прикасалась. Вел себя так стесненно, что парикмахерша перестала со мной заигрывать и достригла при полном молчании.
