Часть четвертая. Моя Герцогиня
25. В домике Веры Ивановны. Отъезд Натальи
Жизнь прожитая опять подошла близко, стояла на станции Болотная. Долгое время здесь держалось натуральное болото: с осокой, трубками камыша, кувшинками, дикими утками. Разбойные коты, прячась в жесткой траве, подкарауливали выводки утят, а мальчишки, забредая до окон чистой воды, вытягивали из нее, густо-коричневой, похожей на чай, с пузырьками болотного газа, длиннейшие стебли женственных лилий. Особенно приятно было стоять здесь теплой весной и слышать, как от сажалок, подернутых паром, доносится кваканье лягушек. Мой Батя, прослушав лягушачье пение, сказал мне (он был навеселе): "Бора, у тебя голова молодая, я продиктую ноты. Хороший может выйти звукоряд для акапелльного пения!.." Все начало изменяться, когда сюда добрели нищие городские старухи -набивать мешки лекарственными травами. Постепенно обмелело, деградировало и само болото; и в один ранний день зимы с опередившим календарь крепким морозцем здесь погибла целая колония лягушек. Стало тихо, старухи вернулись в город набивать мешки пустыми бутылками. Теперь, говорят, на месте болота окультуренные поля с березнячками, владения Ботанического сада. Я хочу снова оказаться в тех местах, вернуться в давние годы, когда жил в районе Сельхозпоселка, в зеленом домике Веры Ивановны.
Мы снимали крошечную комнатку на троих: стол, деревянная пружинная кровать, которую Наталья застилала покрывалом, когда появлялись именитые гости. Был у Натальи свой уголок с трехстворчатым зеркалом, а Олежка имел кроватку. На ней, случалось, я спал, просунув ноги между прутьями. Сын часто болел, кричал во сне, жена брала его к себе. Протапливали домик вечером, это делал муж Веры Ивановны тишайший Александр Григорьевич. Ночью становилось так жарко, что приходилось открывать форточку, несмотря на нездоровье сына. К утру тепло выдувало, и когда я, оставаясь один, садился за стол, то надевал теплый свитер и шерстяные носки. Я не выносил холода, меня от ветерка знобило, хотя не так давно я был командиром зверобойного бота, работал на шхуне "Морж". Мы вели промысел тюленя на Шантарах, северная оконечность Сахалина, вечный лед почти. Весной, когда во льдах возникли разрежения, к островам подходили зверобойные шхуны, выпускали боты. Двигаясь за дрейфующим льдом, боты выискивали зверя и отстреливали его. То был молодой сильный зверь, тюлень, более дикий, чем котик. Добывать его приходилось не в научных целях, как на Курилах или Командорах. Я застал там и осенний промысел, когда зверь, сходя со льдин, укладывался на своих диких, мало кому известных лежбищах. Темными ночами под шумовым прикрытием прибоя мы высаживались на скалистые берега, крадучись, подбирались к лежбищам и устраивали кровавое избиение зверей. Отходя на рассвете от острова, мы удивлялись, как не сломали голову на этих скалах с глубокими расщелинами, куда прорывалась, вспучиваясь, прибойная волна. На них и днем смотреть страшновато, а как ползать ночью, без огня? Меня и еще одного зверобоя едва не подмял сивуч, морской лев. Свалившись во сне с высокой скалы, он упал в каком-то метре от нас, отрыгивая после падения камни. Сивучи глотают их, чтобы перетирать еду в желудке. На многих из нас были кровоподтеки от дубин. Орудуя дубинами, мы, не опознавая в темноте, наносили травмы один другому. Был случай, когда наш бот ночью перевернул кит. Этот факт из моей жизни стал известен. Мой друг, московский критик Игорь Акимов, процитировал почти целиком мое письмо в рецензии на "Осень на Шантарских островах", опубликованной в "Литературной газете". Я привел первые попавшиеся случаи, которые никто из зверобоев не счел бы нужным припоминать. А то, что я припомнил, говорило уже, что в моем сознании происходил точный отбор того, о чем следовало писать. Я имею в виду не возможность публикации, я об этом не думал, -язык замирал, перо останавливалось: не хватало тонких красок, чтоб передать необъяснимые, поистине бетховенские аккорды, звучавшие на ледовых просторах. Я уже видел новыми глазами и ребят, которым ни в чем не уступал, и хотел показать их в лучших чертах. Ведь никому другому в тех местах работать было бы не по силам! Что до холода, с которого я начал, то я ходил легко одетый и никакого холода не ощущал, как и остальные. Плавание вышло такое, что я, не обиженный воображением, повидавший море, никогда бы не сумел представить нечто подобное наяву. Я попал в мир, замкнутый в самом себе, мир деревянных шхун, людей-титанов, где любой был открыт и демонически странен. Особенно, когда он, красуясь перед природой, забавлялся с собственной жизнью, как великанское дитя.
Торчал в Холмске, есть такой порт на Сахалине, на берегу Татарского пролива. Бараки, фанзы корейские, усохшие деревца, завеянные песком. Жил в гостинице для моряков, ожидал танкера "Вольфрам", который должен был зайти в Холмск за топливом. Мой друг Володя Малков, капитан "Вольфрама", обещал мне, матросу, отдельную каюту и более того - великолепный Сингапур, куда они шли на ремонт. В то утро я сидел в "сарафане" (так называли чайную из-за полосатого тента), за ширмой из бамбуковых палочек. Опохмелялся пивом с креветками в обществе портовых девиц, ожидавших парохода. Под "сарафаном", у свай, на которых он стоял, был пирс для небольших судов. Когда в него сходу стукнулось судно, мы все, в чайной, подумали, что землетрясение, - там это обыкновенно. Выбежали, и я увидел "Морж", круглый, как бочонок, с длинной мачтой, на которой трепетал обрывок флага. Бородатые люди в робах вынесли оттуда нечто, завернутое в мешковину или в брезент, скрученное веревкой. Став попарно, они, тужась, хукая, прошли со своим грузом в "сарафан", проиграв бамбуковыми палочками свое появление. Я тоже вернулся, глазея, как они хотели сперва положить то, что несли, на стол, а положили на пол, земляной, только что подметенный и сбрызнутый. Потом один из них, "кучерявый", то есть лысый, со львиным лицом, выложил на стол сверток с красной рыбой, сказав подметальщице насчет того, что они оставили на полу: "Свежий еще, лежал в холодильнике. Пускай полежит, его заберут." - "Пускай, - отмахнулась та. - Я не видела, ничего не знаю". Мне стало ясно, что они привезли тело погибшего моряка. Но я не мог знать, что там лежит мой Счастливчик, с которым я уже не расстанусь. А бросили Счастливчика, не похоронив, и везли Бог знает откуда, - из чувства мести, или из причуды, сложившейся в их головах. Зверобои вышли, я опять за ними, - как магнетизм какой от них исходил! Отдали швартовы, сейчас отойдут, и тут этот, со львиной башкой, Батек, видя, что я околачиваюсь без дела, предложил: "У нас рулевого нет, можем взять", - и я даже не дал себя уговаривать. Перекинул ноги через борт и стал командиром бота и рулевым "Моржа". Вот так и началось тогда мое плавание, а сейчас наступал день, когда я намерился его повторить, воплотив на листах бумаги.
Удачный момент! Жена уезжала с сыном к матери на целый месяц.
Мы б давно собрались, если б не отчудил Олежка. Катая автомобиль, он заехал в столовую. Там у них погреб, подполье. Крышка откинута, Вера Ивановна набирала картошку в корзину. Так сын прямо в корзину к ней и попал вместе с автомобилем! Легко отделался, вообще не пострадал. Наталья с Верой Ивановной обменивались восклицаниями насчет удачного падения Олежки. Мне не терпелось их проводить, я торопил жену. Наталья прихорашивалась наскоро перед зеркалом. Стройненькая, в тугом свитерке, она как бы переоформилась после родов. В ней была природная гармония, схожесть с полевым цветком. В особенности я любил ее неяркое лицо с уже проступившим неосознанным выражением обреченности. Жена словно предчувствовала свой удел. "Все, я готова", - и я взял Олежку, закутанного, как девчонка, в платок, с ватой, подложенной под платок. В руке он держал шоколадку, не разворачивая, как велела мама. Такие шоколадки полагались мне в детской поликлинике, когда я сдавал кровь. Я нес сына, привыкая к его весу, мне хотелось курить. А тут из соседнего домика, точно такого, как наш, вышла, стуча сандалиями, Люда, полная не по летам, вышедшая замуж за пацана, державшая под каблуком своего несовершеннолетнего мужа. Люда заговорила с Натальей; выскочил, начал носиться песик Пиратик, отвлекая Олежку, который перестал сидеть спокойно на руках. Люда трепалась, язык, что помело. Робкая Наталья не могла ее прервать. Я тоже бессилен: Люда доводилась племянницей художнику Боре Заборову. Время уходило на ничто.
