Я только начал рассказывать, как главврача снова позвали. Теперь шофер не хотел ехать, ссылаясь на севший аккумулятор.
Я даже не мог смеяться. Шоферы и сантехники издевались над моей личной трагедией, главврач рассказывала мне, больному, о своих трудностях. Аккуратные рукавицы призывно смотрели на меня .из стеклянного шкафа.
Екатерина Тарасовна вернулась в кабинет, решительно повернула ключ в двери и виновато улыбнулась.
-- Все, больше нам никто не помешает. Рассказывайте, что вас беспокоит.
Она слушала меня внимательно, задавала вопросы. Наконец она сняла очки, уже знакомым мне жестом сделала массаж век и сказала:
-- Пока я не вижу особых оснований для беспокойства. В основном ваши трудности носят, я бы сказала, личностный характер...
-- Но голоса растений,-- пробормотал я.-- Они тоже носят личностный характер? Или, может быть, вы верите, что я их слышал?
Екатерина Тарасовна мудро пожала плечами:
-- Я работаю уже четверть века, и я научилась быть менее категоричной, чем тогда, когда выскочила из института.
-- Но растения не могут разговаривать,-- застонал я.-- Я был в лаборатории, говорил со специалистами...
-- А я не утверждаю, что могут. Лично я никогда их голоса не слышала. Но ведь и электронов я тоже не видела...
-- Допустим. Но зато мы видим, как они, например, раскаляют нить электролампочки. А голоса цветов...
-- Наверное, мы еще плохо понимаем влияние живой природы на нас, нашу психику. И может, проявлений этого влияния больше, чем мы можем сегодня представить себе. И неважно, что свет лампочки заставляет нас щуриться, а влияние живой природы...
-- Но голоса...-- простонал я.
Екатерина Тарасовна почему-то вздохнула, посмотрела на меня не то с сожалением, не то с жалостью и сказала сухо:
-- По-видимому, вы переживаете какой-то духовный кризис. Вы литератор, у вас чрезвычайно развито воображение, мышление носит преимущественно ассоциативный характер. Возможно, вы недовольны собой. Вам нужно как следует отдохнуть. Если бы вы смогли недельку-другую походить где-нибудь за городом на лыжах, вы бы себя не узнали. Попейте валерианочки. Попринимайте тазепам, сейчас я вам выпишу. И главное -- не забирайте себе в голову, что- вы больны.
Я вышел из диспансера. Было морозно, но мартовское солнце растапливало на асфальте дорожек льдышки, и они лежали, окруженные темными влажными кляксами. Старушка несла две авоськи с глянцевыми яркими апельсинами. У меня похолодело все внутри. Моя старушка не может быть здесь, она на другом конце Москвы, Я подошел поближе. Старушка была не та, и я облегченно сказал ей: "Здравствуйте". "Бонжур", -- сказала старушка и юркнула в подъезд. Право же, не зря они выстроили здесь психдиспансер.
Около магазина "Свет" я увидел автомат. Я опустил две копейки и набрал Нинин номер. Чудеса продолжались. Неожиданно она ответила.
-- Ниночка, я хочу тебя видеть,-- сказал я.
-- У меня сегодня тренировка, -- скучным голосом сказала она. .
-- Ну и черт с ней, с тренировкой, можно хоть раз пропустить ее?
-- Что вы, Геннадий Степанович, пропустишь раз, пропустишь два -- потом не наверстаешь,-- рассудительно сказала она, и мне показалось, что она зевнула.
Все было правильно. Мир был ясен и тверд. Растения, как и предполагалось, не разговаривают. Лыжи полезны для здоровья, В Нининой жизни я занимал место после стирки, но перед уборкой квартиры.
Мир был ясен и тверд, и все должны в нем знать свое место.
Мне стало скучно, как было только что скучно Нине на другом конце провода, и я зевнул. Скучно и холодно. И ясно. Все было ясно. Но не летней ясностью, а скучной зимней ясностью. Серая прозрачность зимнего дня.
Между двух сугробов буксовал "Запорожец". По обеим сторонам улицы тянулись шеренги людей с глубокими залысинами и светлыми, почти водянистыми глазами. Мне было скучно смотреть на них. И им на меня.
Моя душа была разлинована расписанием. Сегодня то же, что вчера. А завтра такое же, как сегодня.
Домой тащиться мне не хотелось, там меня никто не ждал. Пожалуй, лучше всего сейчас было бы поехать в бильярдную.
И я поехал в бильярдную Дома кино.
-- А, Геночка,-- расцеловал меня человек, которого" я видел раз или два в жизни,-- как ты, старичок?
-- Ничего, дорогой. Можно сказать, прекрасно.
-- Приходи в среду на премьеру моего детективчика. Хвастаться не буду, старичок, но, по-моему, получилось. Придешь?
-- Обязательно,-- сказал я с убежденностью, которая дается только при сознательном обмане.
-- Жду тебя, ,
-- Как там ваша "Любовь по протоколу"? -- спросил шустрый седой человечек в кожаном пиджачке. -- Говорят, трудности?
-- Почему трудности? Все идет хорошо.
-- А...-- поскучнел человечек и пошел дальше.
Откуда-то снизу начала подниматься беспричинная злоба. Она собиралась кучевыми облаками. Облака крепли, собирались, густели, темнели.
Будьте вы все прокляты! Паршивые стебельки, сбившие меня с панталыку, ласковый ловкий псих Александр Васильевич. Сколько же партий выиграл он у меня под разговорчики о чаинках и живых душах? И Ниночка моя, копьеметательница. Мало ей физиологов-вольников и гонщиков, задурила голову сорокалетнему дураку. Будьте вы, друзья мои, все прокляты!
Помню, что подходил к каким-то незнакомым людям, помню, как кто-то твердо стискивал мой локоть и вел меня куда-то, как я вырывался, как кто-то уверял меня, что я талант, а я все пытался вырваться.
Немножко пришел я в себя в лифте. По нескольким привычным надписям, изящно выгравированным гвоздем на стенках, я понял, что подымался к себе домой. Старушки с апельсинами не было.
Не раздеваясь, я прошел в комнату, щелкнул выключателем. -- Ну что, милые братики си... ци... ну, вы понимаете... И ты, луковица лукавая... Думали, будете морочить мне голову, дряни зеленые?
Мне показалось, что я услышал испуганный крик. Я замолчал и стоял покачиваясь. Кровь водопроводно шумела в ушах, сердце колотилось. Было нестерпимо жарко и душно. Я раскрыл дверь на балкон.
-- Гена, -- послышался испуганный голос Приоконного брата -- ты...
-- Врешь! -- заорал я..-- Врешь! Нету вас, нет! Понимаете, сорняки, нет вас! Теперь-то я это точно знаю! Вы га... галлю... вы иллюзии, химеры, фантомы, миражи, фата-морганы. Вы не существуете, и нечего смущать мой покой...
-- Гена, -- голос Стенного брата дрожал от ужаса, -- Гена...
-- Хватит! -- завизжал я.-- Хватит! Будьте вы все прокляты!
Мутная сильная волна подхватила меня, подняла. "Сейчас я сделаю что-то непоправимое", -- пронеслось у меня в голове, но волна была неудержимой, и ниточка мысли тут же лопнула. Я перестал сопротивляться. Волна несла меня, и в отрешенном страшном подчинении ей была противоестественная сладость. Я схватил горшок с Приоконным братом и трахнул его о пол. Где-то тонко зазвенела чашка. Глиняные черепки хрустели у меня под ногами. '
-- Вот вам! Вот вам! -- застонал я и наступил ногой на разорванный стебель. -- И ты, и ты! -- я швырнул на пол горшок со Стенным братом, горшок Безымянки.
Стало тихо. За стеной знакомый женский голос сказал:
-- В Москве и Подмосковье ночью до минус десяти, на востоке области до минус шестнадцати, днем около нуля.
Кто-то медленно двигал ручку реостата, и свет гас плавно, как в театре. И так же томительно плавно я падал, падал на тахту, проваливался в спасительную темноту.
Я проснулся сразу, будто вышвырнутый из сна катапультой. Страшное горе распирало грудь. Дышать было невозможно. Жить было нельзя. Впервые я отчетливо понял, что должны чувствовать люди, кончающие с собой.
И в этот момент в вязкой мертвой тишине я услышал тонкий голосок Безымянного цветка, Я не сразу понял; что шепчет мне Безымянка, но шепот был так полон сострадания, так трепетала в нем любовь, что слезы хлынули у меня из глаз.
Туча, что собиралась годами, пролилась очищающим дождем. Все было проще. Все было неизмеримо проще.
