Если бы мог он подумать, что когда-нибудь заново откроются все папки, если бы мог представить, как оборвется его жизнь, оборвется только за то, что был он помощником Афанасьева, за то, что был тайным перевозчиком золота, оборвется жизнь на свободе, он все, все рассказал бы следователю, кричал бы, захлебываясь, припоминал бы подробности, он все вспомнил бы, от котелка на поясе угрюмого и нелюдимого старателя Вити-Венчика до игривого приставания Афанасьева к полной белокурой официантке в Сусумане...
"Николай Николаевич!
Отвозил образцы присланного Вами золота на "Ягоднинский". Результаты экспертизы обещали не задерживать.
На обратном пути заехали с прииска на избушку афанасьевскую еще раз посмотреть, но ничего не нашли.
О Марине Семеновне Сотиковой рассказать многого не смогу. С мужем официальным, отцом Павла, она рассталась в Якутии, там-то и познакомилась она с Афанасьевым, и чуть ли не за ним вслед и в Магаданскую область прикатила. По ее рассказам я понял, что Афанасьев вначале был довольно-таки серым парнем, это после переезда сюда он пообтесался.
На допросах она проявила себя как женщина, чего-то не решившая. То есть не знала: расставаться ей с Афанасьевым или нет. Она выдумывала чепуху, говорила, что она сама дала Павлу деньги. По протоколам допросов ее, и нынешнего ее сожителя, кочегара Тарасова, всего этого разобрать нельзя. Одно чувствует, другое - говорит. И сам вижу, что ей все представляется то в розовом цвете, то в черном. Однако была готова взять всю вину сына на себя, пыталась организовать, чтобы на поруки его взяли. Представьте себе, что мне было ее жаль, да еще хотелось посмотреть на Афанасьева, она к нему была неравнодушна.
Потому и сына захотела ему отдать. С кем сталкивала ее судьба, пока она скиталась по Восточной Сибири? - с пьяницами, прощелыгами, а тут попался хороший человек, Боря Афанасьев, она и свою судьбу, да судьбу сына не побоялась вверить...
Я вот сейчас думаю: если бы заново началось следствие - сам бы взялся. К нерасследованным делам возвращаться надо. Я это особенно понял, когда только самую первую весточку получил от вас. Да не только мне возвращаться надо. Скорее всего, и Сотиков сейчас начнет рассказывать все по порядку и без утайки.
Начальник Сусуманского РОВД капитан Севастьянов".
Ключа в карманах не нашлось, и Афанасьев несколько раз глухо ткнул кулаком в дверь. Отворила жена, отошла назад, грубо процедила:
- Приплелся наконец... - и устало повернувшись, отправилась на кухню. Афанасьев прикрыл дверь, ведущую в жилые комнаты. Там настороженно сопел не заснувший еще Сережа и мило чмокала годовалая Нинка. Но далек и отчужден был Афанасьев от своих детей. Пройдя на кухню, он тяжело сел у окна, некоторое время смотрел на суетливо мечущуюся по кухне жену, сказал:
- Есть хочу.
- Ешь!
- Чего ты, Тома, злобишься? - почти миролюбиво, но и с оттенком плохо скрываемой злости произнес Афанасьев.
- Наглость какая! - ответила та молниеносно. - Давно прогнала бы тебя или сама бы отступилась, ушла, да некуда с детьми деваться. Тебе что, завил горе веревочкой, смотался, а я месяцами здесь мучалась, как не знаю кто.
Не говори, не говори, на холодильник не оглядывайся, купил, купил, ковры купил, шубу купил, хрусталь и то пыль протирать есть где. Да забыл ты счастья немного... А его-то не купишь! Да что тебе до меня? Сыну в глаза посмотреть тебе некогда! Хоть бы кто проучил тебя, господи... Истаскаешься, оборвешься, щеки к зубам примерзнут, тогда ты хорош, тогда у тебя и Тамара есть, тогда и вспоминаешь, что квартира есть, покровитель и благодетель ты тогда.
- Опомнись, Тамарка, - лениво защищался Афанасьев. - что у тебя хорошей жизни со мной не было?
- Не было! Я б и Нинку не стала рожать, если б знала, что опять в Магадане пропадать начнешь. А друзья твои - алкаши - ни одного трезвого еще не видела! Э, да что с тобой говорить! - она оборвала себя внезапно, закрыла лицо руками, присела на краешек кухонной табуретки, заплакала.
Но никакого волнительного сердцебиения не почувствовал Афанасьев, ничто не шевельнулось в его душе, только тяжким раздумьем был придавлен он к столу. Он не раскаивался, его томила тоска по привольной безответственной жизни, где можно оставить женщину в любую минуту, когда она тебе наскучит. Как бывало расчетливо и тонко мстил он за невольный упрек, за насилие, пусть осуществленное в какой-то мелочи, как не терпел никакого подчинения, и как жадны были женщины именно на это. Он любил эту жизнь, но ведь надоело, стал он настороженным, стареющим зверем, перестал доверять женщинам, перестал ходить в незнакомые натопленные квартиры, перестал искать уюта на стороне, захотелось уюта дома. Так почему не получаегся, не получается, и в каком-то бессилии он кружится здесь который месяц.
Афанасьев теперь обдумывал, как скрыть от жены, что он начал потихоньку продавать золото, вывезенное из Магадана и припрятанное прошлой осенью. Одновременно но привычке он стремился придать лицу неопределенно-возвышенное выражение. Тамара перестала плакать и с заледеневшей ненавистью смотрела перед собой, очевидно, и про себя продолжая клясть свою жизнь. Афанасьев знал, что его мимика не подействует, но ничею не мог с собой поделать, продолжал актерствовать, утомленно отметив, что перед кем угодно он мог собраться притвориться лучше, чем есть, напридумывать о себе, бог знает что. И только с женой ему это было не под силу. За это он не любил ее все больше, и потому все в ней теперь раздражало его.
Теперь в ранние утренние часы за Афанасьевым заезжал на такси Алапаев, от которого всегда остро и неприятно разило спиртным, а в оставляемом им в машине просторном пиджаке всегда, была бутылка водки. Они садились, Афанасьев отпивал крупный жадный глоток, они ехали к какому-нибудь очередному клиенту. Афанасьев поджидал в отдалении, пока Алапаев договаривался. Присматриваясь к "клиентуре", Афанасьев настраивался на резкость, нервность, и таким и оказывался, когда подходил его черед говорить. Он называл окончательную цену, быстро сговаривались, Афанасьев спешил принести в тот же день золото и забирал деньги.
С пугающим его изумлением Афанасьев стал замечать, что боится "клиентов". Его власть, возникающая из обладания золотом, натыкалась на власть, обеспеченную деньгами, которые ему платили за золото. И то, что его просто-напросто использовали, а потом не интересовались, заставляло его страшиться мгновения, когда он окончательно станет не нужен. "Опять на Магадан, опять перебегать с прииска на прииск, опять красть золото, торговаться со старателями, опять искать того, кто согласится везти золото на материк, а разве найдешь человека, преданнее Сотикова?".
Особенно не понравились ему два клиента. Один - дальний родственник Алапаева, приобрел у Афанасьева около четырехсот граммов золота. Сухонький, с наголо выбритой головой старичок, малейшему движению пальца которого все подчинялись, как строжайшему приказу, произвел на Афанасьева тягостное впечатление. И своим почти неслышным, стального закала голосом, он заставил Афанасьева согласиться на цену меньшую, чем хотелось владельцу. Вот когда совершенно явственно он осознал, что сам преступник и ходит в кругу преступников. Но тогда не бросился из дома бритоголового, не закричал от страха, а вышел спокойно, дружелюбно даже прощаясь с хозяином, хотя они и повздорили: хозяину казалось, что Афанасьев недовесил, а Афанасьев полагал, что он был наоборот слишком щедрым.
Но даже зловещий старичок не напугал так Афанасьева, как Маруся Туманская, официантка окраинного кафе. Эта тяжеловесная, не первой молодости женщина бурно радовалась любому, кто заговаривал с ней, кто садился за ее столик, кому она приносила к двери кафе пачку сигарет или коробку спичек. Лишь потом, когда она отходила или когда посетитель припоминал ее манеры и весь облик, начинало казаться, что все в ней надуманное, фальшивое. Она-то и взяла несколько граммов золота, правда, заплатила немедленно. В ответ на ворчание Афанасьева Алапаек сказал, что она, хитрюга, скорее всего, берет для пробы. "Да, ладно, черт с ней", ответил Aфaнacьeв.
