В большой комнате, вернее зале, гостиницы Джатита было собрание организуемого Красного Креста. Председательствовала сама княгиня. Были все члены, было много народа и среди них генерал, главный уполномоченный Красного Креста по отправке на фронт санитарного снабжения. Я сидел возле княгини как почетный гость: тогда еще мало было "фронтовиков". Княгиня, представив меня собранию, попросила рассказать не о военных действиях, а только лишь о том, как меня лечили. Я повторил уже сотню раз рассказанный рассказ. Было некоторое молчание, и вот генерал встал и, глядя на меня, стал называть и перечислять все отправленное на фронт. По его словам получалось, что я просто насочинял, наврал как мог, а что на самом деле все обстоит очень даже хорошо.
Опять наступило молчание, гораздо дольше первого. Я не знал, как мне поступить, и сидел красный как рак. Наконец все встали. Встал и я и пошел к выходу. Я видел, повернувшись, как кто-то держал генерала за пуговицу, что-то ему с жаром говоря. При выходе кто-то пожал мне руку, кто-то сказал: "Молодой герой" - с иронией, конечно.
Через несколько дней княгиня была у нас и рассказывала, что после моего ухода произошел форменный скандал и что генералу придется уйти.
Пробыл я в Ялте месяца два. Здоровье мое быстро поправлялось. Кровь вышла из легкого, только левое плечо немного опустилось, да мучили меня зубы. Челюсть ныла и больно было есть. Я начал собираться обратно в мой авиаотряд, имел уже место на пароходе. И вот как-то встретил одного из наших солдат, уже с нашивкой Добровольческой армии на рукаве. От него я узнал, что Южная армия не существует, что казаки пропустили-таки красных через свои земли и что вся армия, за исключением нескольких человек, среди них летчиков, попала в плен. Встал вопрос: правда ли это и, не явившись в часть, не попаду ли я в дезертиры? После долгих колебаний я решил все-таки попытаться проехать и самому узнать, правда ли все это.
Пароход, идущий из Севастополя в Новороссийск, должен был зайти в Ялту, и я думал сесть на него. Уже пришел этот пароход, причалил к пристани и надо было на него садиться. Уже был я у входа на трап, как, спускаясь с него, узнал меня князь Вадбольский, тот самый князь, с которым мы шли вечером в отряд по трупам расстрелянных большевиков. От него я узнал точно, что Южная армия больше не существует, что судьба ее жестока и что только часть нашего отряда смогла спастись, так как не было бензина для всех. Командир же полетел на своем "Брандере" к Колчаку.
Итак, ехать туда было незачем, и он советовал мне проехать в Севастополь, где формировались инженерные части и, в частности, бронепоезда. Сам он ехал в Новороссийск.
Много лет спустя, читая книгу Легра "La revolution Russe", я узнал из нее, что наш друг Легра на самом этом аэроплане и с моим бывшим командиром добрался-таки до Колчака после трудного и рискованного перелета. Мал свет.
Задержавшись еще на несколько дней в Ялте, я сел на пароход, идущий в Севастополь, и записался в Добровольческую армию. Меня зачислили на бронепоезд, называвшийся "батарея дальнего боя номер один". От Ялты до Севастополя я проделал путь в обществе Александра Ивановича Гучкова. Больше я его никогда не видал.
Поезд этот формировался около самой гавани, где раньше стоял наш флот. Из бывшего сильного флота осталось только несколько старых кораблей, да посреди гавани килем кверху лежала взорванная предателем огромная масса бывшего дредноута "Императрица Мария". Остальные корабли были потоплены в Новороссийске большевиками, и только мачты их торчали из воды. А на дне этой пустынной гавани, с привязанными к ногам камнями стояли сотни наших офицеров, потопленных красными. Водолаз, спускавшийся туда, говорил, что руки их обращены вверх и тихо колышутся по течению. И вот на этом фоне мы начинали строить наш бронепоезд. Прямо за нами была эта священная вода, а прямо над нами поднимался порядочный обрыв, за которым начинался сам город. Много наделал нам неприятностей этот крутой обрыв: постоянно, прячась в ямах и кустах, местные большевики стреляли по нам, и стоять ночами в карауле было просто страшно. Чтобы избавиться от этой опасности, воинские части совместно с полицией устраивали облавы. Не раз приходилось мне бывать в этих экспедициях; особенно помню одну. Нам полиция дала знать, что в домике в пригороде бывают собрания красных и что в эту ночь их можно легко накрыть. Поздно ночью пошли мы в засаду. Прошло немного времени, и действительно, в указанном домишке стали собираться подозрительные люди. В одном окне засветили свет, стало видно, что кто-то держит речь и, судя по движениям, учит, как обращаться с пулеметом. Мы окружили дом. Свет мгновенно погас, и нас встретила частая стрельба. Прячась за окнами и в камнях, начали стрелять и мы. Кто-то из нас словчился бросить в окно гранату. После страшного взрыва все замолкло. Вошли - на полу куски разорванных людей, а кто не был убит, был добит нами. Однажды, впрочем, мы забрали их живьем и под угрозой наших винтовок повели к набережной, где - обычно в овраге - их казнили, на это были любители. Вели мы несколько человек, и среди них был подросток, мальчик лет шестнадцати. Всю дорогу этот мальчонка плакал и жался ко мне: "Дяденька, отпустите, дяденька, я боюсь". Как я мог его отпустить?
А вечерами нельзя было выходить иначе как по нескольку человек и с заряженными винтовками, так как эти же люди из-за темных углов стреляли в нас как по воробьям.
Дни же наши проходили за тяжелой работой. Надо было снимать с кораблей тяжелые орудия, надо было перетаскивать их на берег, ставить на платформы формируемого бронепоезда. Надо было таскать тяжеленные ящики со снарядами, обшивать стальными листами паровоз, перестраивать вагоны на казармы, в которых мы должны были жить. Работы было много, и мы спешили, желая как можно скорее выйти на фронт. Командир Гулыга оказался опытным и энергичным человеком, и в несколько недель мы сформировали-таки порядочный бронепоезд. Паровоз был непроницаем для пуль, так же как и три боевые площадки, хотя даже трехдюймовый снаряд мог, конечно, пробить нашу броню, как яйцо. Но и тому мы были рады. Устроили себе и казармы, переделав частью вагоны третьего класса, частью товарные. Была даже столовая и кухня в одном вагоне.
Настал наконец день нашего выхода на фронт. Собрались мы все в столовой к устроенному парадному завтраку. Командир только что поднял рюмку водки за наши успехи, как раздался страшный грохот, и крыша столовой продавилась под тяжестью огромного камня, столкнутого большевиками с обрыва, бывшего над нами. Многих придавило, многие были только оцарапаны, но и кухня, и столовая были разбиты вдребезги. Это задержало наш отъезд. Проработали мы еще пару недель, починили, как могли, наши вагоны и собрались вновь отпраздновать наш отъезд, но этому не суждено было быть.
Накануне командир собрал нас в столовой и сказал нам: "Господа, положение на фронте таково, что нам немедленно надо уходить. Большевики прорвали фронт, и если мы не успеем проскочить Джанкой, то придется возвращаться назад. Нам приказано идти в Керчь".
Через несколько часов, подняв давление в паровозе, мы вышли на север. Шли всю ночь, никто не спал. К утру стали встречать наши отступающие части. Иные нас приветствовали, иные ругательски ругали: "Поздно собрались. Как бой, так этих броневиков и не видно. Или к красным спешите?"
Чем больше на север, тем больше встречалось раненых. Многие просились к нам, не отдавая себе, видно, отчета, что мы идем в противоположном направлении. Наконец, стала слышна и стрельба, сначала орудийная, а потом и ружейная. И вот мы подошли почти к самому Джанкою. Надо было, перейдя мост, сделать маневр, перейти на пути, идущие в Керчь. Это была наша первая встреча с красными. Увидев наш поезд, они открыли по нам огонь из нескольких орудий; мы отвечали. Но наши морские и дальнобойные пушки быстро с ними справились, и их батарея замолчала. Сделав нужный маневр, мы вышли на керченский путь и, отойдя на расстояние, не доступное красной артиллерии, открыли по их пехоте огонь. Я был назначен на этом поезде мотоциклистом и вторым номером при орудии. (Второй номер выдергивает из гранат шпонку тотчас перед его вставлением в магазин орудия.)
