После этой неудачной атаки красные нас не трогали. Еще несколько времени мы простояли, ловя сусликов. Но недолго это продолжалось. У самой Керчи находились огромные, еще со времен греков, каменоломни. Весь город был построен из добываемого из них камня, и образовались огромные подземные убежища. В этих гротах или убежищах постепенно собралось все нам враждебное, все местные большевики. Об их существовании мы, конечно, знали, но выбить их оттуда никак не удавалось. Несколько рот пехоты смотрели за тем, чтобы не выпустить их оттуда. Стояла на взморье и канонерская лодка и иногда даже била по этим каменоломням. Большого значения мы всему этому не придавали, и напрасно.
И вот однажды красные вновь пошли на нас. На этот раз нас атаковали сами революционные матросы. Это были отборные, ударные красные части. Несмотря на сильный огонь и большие потери, они, что говорится, в два счета выбили нашу пехоту из первой линии. Как ни била по этой линии наша артиллерия, как ни били по ней и мы, матросы из нее не вышли и атаковали вторую нашу линию. Их встретили страшным огнем, но и вторую линию они заняли. Пехота наша отошла на третью и последнюю. И вот в этот критический момент пришло из Керчи известие, что там восстание, что из этих Аджимушкайских каменоломен прорвалось несколько сотен красных и что Керчь горит. Пришлось мне туда съездить. До Керчи я, однако, не добрался: в пригороде шел форменный бой. Вернувшись обратно на поезд, уже отступивший на несколько верст из боязни быть отрезанным, если разобьют за ним пути, я узнал, что все снаряды расстреляны и что мы стоим без дела. Командир приказал, отъехав еще на несколько верст, идти всем в окопы. Было уже почти темно, как вдруг в небе поднялась красная ракета. Никто не знал, что это значит, и потом никто не мог допытаться, кто ее пустил. Ракета эта была сигналом англичанам, что наша последняя линия взята, чтобы открыть по ней огонь. Как раз в это время мы подходили сюда. Невозможно передать, что это были за разрывы. Бронебойные снаряды, глубоко зарывшись, поднимали, кажется, всю землю с собою. До окопов мы, конечно, не дошли и залегли в поле, ожидая нашего конца. От этого страшного боя бежали и красные. В наших, совершенно разбитых окопах, лежали и наши, и красные вперемешку. И вот пехота пошла, собравшись с духом, вперед, наш же поезд оказался без действия из-за недостатка снарядов. В это время в Керчи ротмистр Бартенев расправился с восставшими большевиками. Я не был свидетелем всего этого. Только на следующий день, попав в Керчь, я увидел, с какой жестокостью было подавлено это восстание. Не было ни одного телеграфного столба, от станции до самой Керчи, на котором не висело бы по пяти или десяти повешенных. Каменоломни были заняты, и все, пойманные там, были беспощадно истреблены. Чем могла быть объяснена такая жестокость? Чтобы понять ее, достаточно было посмотреть на трупы наших, попавших в лапы к большевикам: прибитые к плечам погоны, вырезанные на лбу кокарды, выколотые глаза, отрубленные пальцы - все это свидетельствовало не о быстрой расправе на суку дерева или из винтовки, а о долгих и тяжелых пытках.
Попытка большевиков уничтожить нас единовременным наступлением с фронта и тыла не удалась, и мы вновь оказались на прежних позициях. В это время назначен был командующим фронтом генерал Слащев. Генерал Пилинг был ранен, и больше мы его не видели. Новый же командующий фронтом был фигурой, о которой стоит сказать пару слов.
За его непонятную храбрость он получил потом название Слащев-Крымский. Кончил, однако, тем, что уже после нашего поражения и эвакуации перешел к большевикам. Этот странный человек всегда был одет в белую, им придуманную форму - что-то вроде белой черкески. На голове - странная, белая же кубанка, на левой руке - белый попугай. Его адъютантом была большой красоты девушка, в чине поручика и всегда в мужской форме. Замашки этого генерала были диктаторские, а его распоряжения поражали своей оригинальностью. "Клопы и блохи! - можно было прочесть на стенах домов в Керчи. - Клопы и блохи, мы вас достаточно видели. И вшей тоже, а вот ванных для раненых мало. Чтобы завтра были. Напоминать не буду".
И появлялись в наших убогих лазаретах и ванны, и нужные лекарства. Его любили за это, но больше всего он был популярен из-за своей непонятной храбрости. Никто не мог понять, зачем он так поступает. И много раз я сам его видел впереди его конвоя: с попугаем на левой руке, весь в белом, с развернутым русским флагом, он объезжал наш фронт далеко впереди наших окопов. Большевики обычно открывали по всей этой кавалерии жестокий огонь, но ни разу никто не сморгнул, что говорится, глазом; ни разу никто не был задет пулей. Зачем это надо было делать - никто никогда не мог понять.
Простояли мы так же тихо и спокойно еще некоторое время. Но вот на утро 4 июня 1918 года было назначено наше наступление. Предполагалось очистить Крым от большевиков и выйти на Украину. Нашей прямой задачей было занятие Джанкоя с возможной быстротой, чтобы отрезать красным путь отступления на север. Рано с утра стали бить и англичане с Черного моря, и подошедшие греки с Азовского. Вся наша артиллерия открыла также, что называется, ураганный огонь. К пяти часам утра наша пехота и мы продвинулись вперед. Красные окопы были разнесены вдребезги, и мы беспрепятственно дошли до Джанкоя. Но в самый город войти не могли: красные взорвали мост. Пришлось его чинить, и пока мы были этим заняты, наши дальнобойные морские пушки били по самой станции. Ясно было видно, как разлетелись пути, идущие на север, как загорелись станционные здания. Большевики были отрезаны и сдавались толпами. Победа наша была полная, и Крым был освобожден.
Не дождавшись починки моста, наш поезд вернулся назад и по ветке, ведущей в Феодосию, пошел в этот маленький городок. Но красных там уже не было. Наша роль ограничилась тем, что мы подняли на вокзале русский флаг, да, поймав с десяток красных, расстреляли их на городской площади. Но как нас встретило население: зазывали к себе, угощали, несли что могли к нам на поезд. Помню, что какой-то старичок все нам кланялся в ноги. Рассказывали о страшных зверствах во время занятия Крыма, срывали со стен бесконечные карикатуры на нас.
Из Феодосии, как тогда шутили, мы должны были вернуться в Севастополь. Надо было переменить пушки, так как нельзя было легко достать морские снаряды, а мы собирались в далекий поход - в Москву. Кроме того, наш поезд потерял половину своего состава: один убитый и шестнадцать раненых - ровно половина. Единственного убитого, поручика Питковского, мы схоронили на фронте. Как просто и быстро кончилась его жизнь. Он сидел на борту блиндажа и вдруг лег - две пули попали ему в голову: одна вошла выше левого глаза, другая почти под волосами. Вышли они в одном месте - огромная рана была на затылке.
Часто смеялись надо мною мои товарищи за то, что я носил привязанный на штыке санитарный пакет. И вот пригодился этот бинт, чтобы остановить кровь, идущую из затылка Питковского; с трудом перевязал я эту страшную рану. На затылке, как грецкий орех, хрустели косточки черепа, и пальцы попадали в мягкий и теплый мозг. После боя мы его раздели, обмыли и отнесли на местное кладбище. Гроба не было, и мы положили его прямо в землю. Не было и священника, и единственно только у меня было Евангелие, чтобы прочесть несколько утешающих слов. На его могиле сделали крест из старых шпал и написали его имя. Много потом пришлось мне видеть таких похорон, но это были первые. Старый поручик барон Корф был ранен в грудь навылет. Медленно пролез он в каземат. Там сняли с него рубашку и увидели тонкие струйки крови, спереди и сзади его старческого худого тела. Сам он вышел из поезда, сам дошел до тачанки и через три недели снова появился среди нас, всегда такой подтянутый, чисто выбритый и корректный со всеми. Крепкий был старик.
В Севастополь нам идти, конечно, до смерти не хотелось. Шли удачные бои по всему фронту, и обидно было не участвовать в них. Но что делать. Пришлось все-таки нам встать на прежнее место, под обрывом, и начать во второй раз тяжелую и скучную работу по вооружению поезда. Дни проходили за работой, а вечера мы проводили в городе. Красных после их разгрома прочистили как следует, и по городу можно было ходить даже ночью, без риска быть подстреленным как куропатка. В то время я встретился с Лелей Фидлер, Машиной подругой по гимназии, часто с ней виделся и дружил с ее братом Сашей. И вот как-то раз зашел ее навестить. Жила она у знакомой, у которой была девочка лет десяти. Леля приготовила ужин, и мы сидели с нею в гостиной: она против меня, а я в глубоком кресле спиной к двери. И вот вижу, как у Лели вытягивается лицо, а у девочки этой написан на рожице ужас. Не понимая, в чем дело, я встал и оказался лицом к лицу с револьверным дулом. Прямо передо мной стоял человек с маской на лице: "Руки вверх, сукин сын!"
