- Не считал. Может быть, и знаю.
- Ну-ка, поговори со мной на каком-нибудь,- оживился Мина.- На самом непонятном языке заговори! Так, чтобы я ничего не понял!
Заболотный, улыбнувшись, заговорил. Две-три фразы было сказано на бенгали или, может, хинди.
Мина выслушал внимательно, оценивающе.
- Ала-бала, а все-таки язык... До чего-то докумекаться можно... "Руси хинди, бхай, бхай..." А мне, вишь, не пришлось учиться. Уже взрослым обратился было к Андрею Галактионовичу: "Научите меня высшей математике!" А он: "На что тебе высшая, когда ты и в низшей ничего не петраешь..." Наотрез отказался Галактионович тогда со мной возиться, невзлюбил он меня, не знаю и за что... "Апостол разрушительства" и всякое такое... А какой из меня апостол?
- Однако в трудную минуту именно Андрей Галактйонович дал селькору Око спрятаться у нас на "Камчатке", от гнева толпы оградил, помните? Когда взбунтовавшиеся женщины за вами гнались? - улыбнулся Заболотный.- Если бы не учитель, ох, задали бы вам нахлобучку, так чуб и трещал бы.
- Чуб - мало сказать... Растерзали бы насмерть,- уточнил Мина Омелькович.- Летели ж целым табуном, как ведьмы разъяренные...
Навсегда врезалась в память нам сцена, когда учитель, преградив дорогу разъяренным женщинам, стал, распявшись, у двери: "В классе никого нет, только дети!" А Мина в это время трясся под задней партой со связкой ключей в руке. После этого мы даже упрекали учителя: вы нас правде учите, а сами ведь неправду сказали? "Сказал, дети, взял на себя грех, зато человек жив".
- В тот день Андрей Галактионович, может, и жизнь мне сберег,рассуждает Мина.- Зато позже, когда мы с ним за колючей проволокой очутились, не раз и я его выручал. Макуху или свеклу сырую если где раздобуду, то все на двоих, пополам... Горе, хлопцы, оно хоть кого научит: что темного, что ученого... Жаль только, что поздно, когда уже с ярмарки едешь, догоняет тебя эта твоя высшая без низшей математика...
Не спеша закурив (у Мины теперь сигареты с фильтром), он бросает изучающий взгляд то на одного из нас, то на другого.
- А ты! - вдруг обращается ко мне.- Все за чистоту рек и морей борешься? Борись, борись, нужное дело. Вон гэсовское море скоро все будет в сине-зеленых водорослях, рыба дохнет, вода гниет. Вонища, аж в Терновщине слышно... Столько сел и угодий затопили, а толку?
- Куда же селькор Око смотрит? - спрашивает Заболотный.
Мина впервые улыбается.
- Шутники. А что не забыли проведать Мину Омельковича, за это хвалю,говорит он и снова сворачивает на то, что ему, видно, не дает покоя: почему племянник Заболотного не пригласил его на свадьбу.- Всех своих дружков-механизаторов позвал, никого не забыл, а Мину, поди, не догадался. Сиди себе здесь, дед, сторожи марево,- он кивает в степь на марево, что катится и катится по горизонту,- Вон небесный Петр отары овец все гонит куда-то, а куда он их гонит и откуда?.. Много непонятного на свете.
Климат весь меняется, а почему? Про людей и не говорю.
Вон гуляют без меня на свадьбе - пусть! Да только обидно.
!Весь год при них, при механизаторах, а как дойдет до свадьбы... Или совсем забыли о моем существовании? Вот так сидишь в степи целехонький день один как перст, никто тебя тут не видит... Зато я отсюда вижу всех! И председателя, и помощничков! Кто тепленький проехал дорогой, кто да кого ночью в лесополосу с тока повел... Все вижу!
- Узнаем селькора Око - не дремлет... Ну как, еще пишется?
- Селькор Око, хлопцы, отписал свое. Теперь он чаще устно обличает, режет правду-матку в глаза даже начальству - и большому, и малому. Потому и не везде желанный он... Ничего не скажу, механизаторы, они парни стоящие, и племянник твой, Кирилл, всю весну с трактора не слазил, насиделся па своем троне так, что, наверно, и штаны болят. А вот уважения к старшим - этому бы не мешало ему подучиться... Как соберутся здесь после работы лясы точить, только и слышу: "А где это наш долгожитель? Наверное, опять перед телевизором уснул? Хоть бы сказочку нам какую рассказал про свои заслуги!.." Сказочку, слышите? Они, молодые, считают, что жизнь Мины Омольковича - это сказочка, что человек он без всяких заслуг. Черт знает что мелят языком! Будто Мина этот гирями бросал, да еще в кого, в Романа Вингтика, своего же односельчанина! И рушники будто бы у него со стен иосрывал, и домотканый ковер стащил... Все у них перепутано, как у Клима Подового! А не было же такого - кому, как не вам, знать, хлопцы!.. Вы бы мне хоть справку написали от себя и печать в сельсовете заверили: не было, мол, ничего подобного не было! А то ведь парод пошел: цигарку в зубы, поухмыляются - и снова за свое: расскажите, Омелькович, веселую ту байку, как бабы вас в хомуте по селу водили... Нужно им это? Забава Мина для них, что ли?
- Молодежь любит шутки.
- Ничего себе шуточки. Родной сын и тот, как-то после чарки, давай шпынять: а вы, батя, тогда таки дров наломали, кого следует и кого не следует под одну графу подвели...
Но этот хоть по-доброму...
Расспрашиваем Мину Омельковича о его сыне Гришане, товарище наших детских лет. Тут Мине есть чем похвастаться: не подвел его сын. Все эти годы прошли У Гришани на Дальнем Севере, работал он там радистом высокого класса, на островах зимовал, где ночь полгода тянется, где только пурга свистит да белые медведи тебя проведывают. Впрочем, и в тех суровых широтах Гришаня будто бы интересовался Терновщипой, не раз делал попытки разыскать среди северян следы Романа Винннка, с непопятным упорством, вроде нынешних следопытов, доискивался весточки о нем...
- Дался же ему тот Роман,- вдруг сердито отворачивается в сторону Мина Омелькович.
Спрашиваем, что нынче слыхать от Гришани, знаем, что домой-то он не часто наведывался, правда, собирался, когда уйдет в отставку, возвратиться в родные края и осесть здесь основательно... Не передумал ли?
- Да он уже здесь, в трех шагах от Терновщины,- снова веселеет Мина.- В озерянском совхозе пристроился со всей своей капеллой. И знаете, каким делом занялся?
- На радиоузле?
- Вовсе нет. Пчелами увлекся! Кто бы мог подумать...
Вот и сейчас на курсы пчеловодов укатил в Гадяч, а пчелки его тем временем в нашем саду пасутся. Вот прислушайтесь: это они гудят.
Мы вслушиваемся, и нам вправду кажется, что мы слышим золотое гудение среди ветвей расцветших яблонь, насквозь прогретых солнцем... А из села доносятся удары барабана, музыка, песни раздольные, видно, свадьба уже выплеснулась на майдан.
- Слышите, поют,- обращаю внимание Мины Омельковича.- А вы говорили когда-то...
- Что говорил? - И он внезапно осекся.
Промелькнуло, может быть, и у него в памяти, какие ссоры возникали у него на толоке с Климом-звонарем, который, стоя на страже духовности, донимал Мину по любому поводу:
"Колокола посбрасываешь, хоры переломаешь, а петь где?"
"Но будем петь! - свирепел в таких случаях Мина.- Отпели свое... Не петь, а плакать будут все, кто элемент!.."
И вот прошли годы...
- Поют, да еще как,- говорит Мина, прислушиваясь к терновщанской свадьбе.- А касательно предсказаний...
Может, в чем и я ошибся, кто не ошибается? Лошадь о четырех ногах и то спотыкается... Кому под силу предвидеть все, что будет? Вот и он,- Мина бросает взгляд на Заболотного,- когда падал с неба на Узловой, думал, наверно, что амба уже ему, крышка посреди степи широкой, а вышло
иначе, он там еще и судьбу свою нашел.- Это Мина Омелькович, ясное дело, имеет в виду Софийку.- Или вот со мной: эти Романовы пчелы у меня в печенках сидели, терпеть их не мог, а родной сын теперь, пожалуйста... Ну, разве не насмешка судьбы? Уверяет, что на диво разумно они и справедливо живут, весной, как ослабеют, так одна другую кормит - верите, что может быть такое?
- У пчел все мотет быть,- улыбается Заболотный.
- Нет, я вас всерьез спрашиваю... Как это удается угадать ей, с какого цветка брать, а с какого нет? Или почему, скажем, хоть как далеко ни залетит, а не заблудится?
