Встречный дождик прокапал ио стеклу, словно специально, чтобы взбодрить Заболотного, потому что дождик в дорогу - это, как Соня сказала бы, добрая примета...
Ехать бы нам уже при свете дня, однако от туч, которые расползлись по небу и куда-то этот дождик понесли, на время все вокруг даже померкло, правда, ненадолго, и теперь вот как бы повторно светает, наконец-то новый день вступает в свои права.
- Нет, все-таки рассветает,-говорит Заболотный.- Закурим, чтоб дома не журились...
И рука его снова тянется к сигаретам, пальцы, как и раньше, сразу и безошибочно угадывают, где именно лежит пачка, одно движение, другое, короткое, точное,- и сигарета уже горит, вьется дымком, а взгляд водителя независимо от этого все время неотрывно - на трассу, где нам еще будет миль да миль.
- Сколько идем? - любопытствует Лида.
- Все в норме, Лида, хоть можно и чуть веселее,- и Заболотный прибавляет газу.
Пятна сигнальных огней, целые гроздья мокро блестящих рубинов заполнили перед нами всю трассу. С самого рассвета несметно и неугасимо краснеют они впереди нас на "кадиллаках", "бьюиках", "линкольнах", "мерседесах", все время удаляясь в дымке рассвета, плавно и неуловимо убегая. Что-то они мне напоминают своей вишневостыо, однако что?
Спрашиваю Заболотного, не вызывают ли у него эти рубины каких-либо ассоциаций.
Молчит некоторое время мой друг. Потом говорит задумчиво:
- По-моему, чем-то они похожи на Романовы яблоки... Да-да, это все убегают от нас яблоки Романа-степняка...
IV
Как это все далеко было! Где-то там, в нашем детском палеолите, где маренные реки струились для нас в степи, как образ чистоты и вечного движения, и все было переполнено светом, все живое томилось в неге под ласковым, нежнейшим солнцем нашего терновщанского лета! Оттуда мы с Заболотным, где полевая дорожка побежала невесть куда среди голубых ржей, высоких, как небоскребы! Где единственный лайнер - Романова пчела, пробасив над тобою, дальше погудела над хлебами, полетела в белыйбелый, налитый сиянием свет.
Все там было иное, иное...
Еще были мы там почти безымянные, были просто "пасленовы дети". Опыт и знания не обременяли нас;
малые пастушки, пощелкивая кнутами в воздухе, мы и мыслью еще но задавались, от чего этот щелк, даже не подозревали, что это и есть мгновение, когда кончик кнута преодолевает звуковой барьер! Такие вещи оставались там за пределами нашего познания, но разве были мы от этого менее счастливы?
И этот, исколесивший уже полмира, Кирилл Заболотный, который знает планету не хуже, чем знал тогда родную свою Терновщину со всеми ее оврагами и приовражьями, он был в той нашей терновтцанской дали просто Кириком, способным на различные затеи озорником, который в школе среди нас выделялся не только веселым нравом, но еще и чудноватым своим именем, потому что впрямь ведь чудное: хоть как его читай - слева или справа, с начала или с конца,- а оно все будет Кирик да Кирик!..
Такое имя тоже было для нас предметом развлечений: разве же не диковина - со всех сторон одинаковое, круглое и крепкое как орех!
Когда я пробую изобразить Лиде, каким был этот Кирик где-то там, в наших степях, девчонка просто не в состоянии поверить, Лида почти убеждена, что Кирилл Петрович был всегда взрослым и что никак не могли его выгнать из класса за шалости, за нестриженность, за то, что "в ушах гречка растет", а если уж где-то жизнь его и начиналась, то, по Лидиным понятиям, скорее, она начиналась в небе, в кабичс "ястребка"... Это она может представить, а остальное...
Чтобы из шалунов выходили дипломаты? Лида пожимает плечами недоверчиво.
- В детских летах,- говорит мне иогодя Заболотный,- закодировано, я думаю, нечто весьма необходимое для души... Нечто такое, что потом во всю жизнь сказывается на наших вполне "взрослых" поступках... Ты как считаешь? Допускаешь такую возможность?
- Почему бы нет...
Закодировано, по что именно? Почему одно выветрилось, а другое - все вот оно... Походя брошенное кем-то слово, доброе или глумливое, давняя чья-то случайная ласка или почти незаметная обида, мимолетное оскорбление или, наоборот, поддержка - почему они имеют обыкновение ожйЪать? Почему отсюда, где мы сейчас мчимся, такой значительной представляется каждая росинка в том нашем рассветном лазоревом мире?
Сухое тепло августовской степи, которое даже здесь ощущаешь... Терновники, шиповник да боярышник по буеракам... Птицы с их гнездами, разные букашки... А наши лога конопляные, с духом солнца, с вербами, разомлевшими под кручей!.. Тогда они были как будто ничто, а сейчас такого о них никак не скажешь! Образы детства, с годами они все чаще всплывают и, кажется, псе больше для тебя значат...
Раннею весной, только солнце нршрелс, только закурлыкало в небе, уже, как маленьки" дикари, босые выскакиваем из хат, истомившиеся за зиму, горланим, не помня себя от восторга, бросаем в небо шайки, солому, палки: "Гуси, гуси, вот вам на гнездо!.." Ведь птицы - это же паши первые друзья. Жаворонок всю весну звенит над степью, как частица твоей души... Невидимые птицы всюду висят над полями и льют и льют серебристое пение... Жаворонок тогда не боялся человека. В ноги жнецу бросится, спасаясь от кобчика... Роман-степняк, чспахивая ниву, гнездо подберет, перенесет на пашню, а когда новую борозду идет, птаха уже сидит в гнезде, не взлетает... А те рассверкавшиеся маковки церквей по горизонту, которые прежде всего означали для нас ярмарки, престольные праздники, долгожданную награду за все твои пастушеские труды... Сарматское скрипение колес, ржание донеи, конфеты длинные, с кистями, и непременно какое-нибудь событие, что всю ярмарку всколыхнет... А какой музыкой передать настроение, охватывавшее нас, малышей, когда после жары на степь туча наступает... Сбившие", стайкой, стоим, смотрим, а она, темная, встает где-то из-за Белогрудовых хуторов, солнце закрыла, надвигается грозн, косматая, с беловатыми прядями... "Это град,- говорит ктонибудь тихо,-градовая туча". И сразу так станет тревожно... А молния как сверкнет, как 'ударит невдалеке своим копьем в хлеба, "прямо землю пропашет" (бегаем потом смотреть, след молнии ищем)...
Однако все начинается с балок, где мы, собираясь, играем, сражаемся, плачем и миримся, где так славно и соловьям, и детям... Роса по балкам такая обильная, что если нужно ноги помыть или утренний сон разогнать, беги скорее туда, где спорыш да лопухи, там она до того крупная, что и себя заспанного в капле увидишь... А в степи!
Там роса будет уже теплая, там она сверкает в чашечках белого вьюнка и на стебельках ржи, красный горошек светится ею и разные полевые цветы, которые ликуют каждым своим лепестком, разбрызганные всюду по межам среди дозревающих нив. И никогда не утратит тот утренний мир для нас своей росяной, светоносной силы, ничто не погасит в душе той утренней зари, которая и поныне расцветает для нас из-за терновщанской, с буераками-глинищами горы, которая тогда тебе, малому, казалась такой высокой. Как медленно там подвигалось время, а лето - оно тянулось целую вечность! Ведь и все, что тогда, в том далеко с нами происходило, словно происходило на другой планете. Никто из нас не должен был исчезнуть, мы были там неумирающи и непреходящи, казалось, всегда мы будем, и никогда но познаем утрат, и, счастливые своей детской дружбой, навсегда останемся такими, каковы есть.
Еще не томили нас думы, что развеяны будем по свету и что кому-то отмерены долгие лета, а кому-то короткие, этому достанется в удел подвиг на поле боя и золотая весна Победы, а другому мученическая смерть в концлагере или выпадет быть пропавшим без вести, и что лишь удивительная неимоверность сможет некоторых из нас, выхватив из жизненной необъятности, снова сблизить, свести где-то вот так в пути, на стремнине такой вот железной реки.
Мы еще там не знали, что чего стоит, для нас еще не были ценностью вишневые утренние зори, и те прекрасные дожди, что ни лето висевшие по нашим небосклонам, и тот напоенный солнцем чистейший воздух, который, разливаясь океаном от небес до небес, хрустально светится и мерцает над нашими терновщанскими стернями.
