– Ну! – сказал я в ответ вместо «да».

– А вы с детьми приехали? – спросил его Томми.

Тот кивнул на заднее сиденье своей машины, где сидели двое.

– Все правильно, сэр, – сказал Томми. – Заходите, осматривайтесь. А когда обратно пойдете, милости просим к старому шахтеру, ко мне то есть, я их тридцать лет тут добывал, у меня особые есть камешки для детишек, по полдоллара за пакетик.

Тут в машине, полной детворы, подъехала какая-то бабуся – видимо, внуков привезла; вышла, и Томми вежливо ее приветствовал:

– Леди, ежели захотите на обратном пути для малышей пакетик хороших камешков купить у старого шахтера, заворачивайте сюда. Я их тридцать лет из-под земли добывал. Специально для ваших ребятишек камешки. Очень красиво светятся.

Быстро войдя в курс дела и сообразив, какими радостями чревата погоня за прибылью в том виде, как она реализуется в Цинк-тауне, я крикнул старой даме:

– Тут у нас правда хороший товар, леди!

– Я единственный, – пояснил он ей, – кто комплектует такие пакетики. Все камни с действующей шахты. Ни на какой другой такого днем с огнем не найдешь. Я дрянью не торгую. Камни первый сорт. Под лампу положите – сразу убедитесь. Такие образчики только на этой шахте добывают, а больше нигде в мире.

– А что ж это вы на солнцепеке, да с голой головой? – обеспокоилась старушка. – Накрылись бы чем-нибудь, а то ведь напечет!

– Да ладно, мне не впервой, много лет уже здесь сижу, – отмахнулся он. – Видите камни у меня на капоте? Всеми цветами светятся. Так посмотришь – щебенка, да и все тут, а как положишь под лампу, сразу видно, какие у них разные включения. В них самые разные включения попадаются.

– Этот малый (надо же, ведь я так и сказал: «малый»!) в камнях знает толк! Тридцать лет на рудниках.

Потом подъехала некая пара; эти больше походили на городских, чем другие туристы. Выйдя из машины, они принялись осматривать выложенные у Томми на капоте экземпляры подороже и тихо меж собой совещаться. Томми шепнул мне: «Им мои камни и впрямь нужны. У меня коллекция, и до нее никому не добраться. Да здесь вообще такие залежи минералов, каких на всей планете не сыщешь. И все, что тут можно найти, есть у меня».

Я вновь подал голос:

– У него товар будь здоров какой! Тридцать лет в шахте. Прекрасные камешки. Просто чудные!

И они клюнули! Купили четыре камня на общую сумму в пятьдесят пять долларов, и я был доволен, просто рад по уши: это моя заслуга! Я помогаю настоящему шахтеру!

– Понадобятся еще какие-нибудь минералы, – не унимался я, когда они усаживались с покупками в машину, – заходите! Здесь такие залежи минералов, каких нигде в мире не сыщешь.

В общем, я радовался и развлекался, пока ближе к полудню не появился Брауни и глупость роли самозванца, которую с нелепым энтузиазмом я все это время исполнял, не стала понятна даже мне самому.

Брауни (Ллойд Браун) был на год-другой старше меня: тощенький, бледный, коротко стриженный, востроносый мальчишка; вид он имел совершенно безобидный, особенно в белом приказчичьем фартуке, под которым была чистая белая рубашка с пристегнутым к вороту галстуком-бабочкой и аккуратно отглаженные рабочие штаны. Он весь был как на ладони, а потому и его досада при виде меня рядом с Томми бросалась в глаза с первого взгляда. В сравнении с Брауни я чувствовал себя богатеньким капризным барчуком – даже если бы просто сидел себе рядом с Томми Минареком и помалкивал в тряпочку; да и то сказать: в сравнении с Брауни таковым я и был.

Но если он в чем-то ошибся насчет моего барства, то и в его холопстве заключался для меня изрядный подвох. Я все стремился сделать приключением, искал перемен, тогда как Брауни жил с постоянным ощущением тесных оков необходимости и так к их тяжести притерпелся, так ими был отформован, что мог играть лишь роль самого себя. У него просто не было запросов, которые не определялись бы местными цинк-таунскими нуждами. Он умел и хотел мыслить только теми категориями, которыми мыслили все в Цинк-тауне. Он хотел, чтобы жизнь вновь и вновь повторяла себя самое, а я хотел из этого круговорота вырваться. Я вдруг как ненормальный захотел быть не таким, как этот Брауни, – возможно, это на меня накатило тогда в первый раз, но не в последний. А что было бы, исчезни из моей жизни это страстное желание вырваться? Каково это – быть таким, как Брауни? Разве не в этом смысл пресловутого нашего восхищения «простым народом»? Каково это – быть одним из них?

– Ты занят, Том? Я могу и завтра прийти.

– Нет, оставайся, – сказал Томми мальчишке. – Садись, Брауни.

Уважительно обратившись ко мне, Брауни пояснил:

– Просто я прихожу сюда каждый день в обед, и мы с ним разговариваем про камни.

– Садись-садись, Брауни, мальчик мой. Что ты принес?

Брауни положил к ногам Томми старый вытертый вещмешок и принялся извлекать оттуда образцы камней примерно того же размера, что и те, которые лежали у Томми на капоте машины.

– Темный виллемит, ага? – вопросительно произнес Брауни.

– Нет, это гематит.

– А я думал, это такой странный виллемит попался. А этот? – спросил он. – Гендриксит?

– Н-ну, похож. В смеси с виллемитом. А сбоку – это известковый шпат попался.

– За пять баксов пойдет? Или многовато? – спросил Брауни.

– Кто-нибудь, может, и заинтересуется, – ответствовал Томми.

– Ты тоже в бизнесе? – спросил я Брауни.

– Да нет, это из коллекции отца. Он на шахте работал. Убило его. Распродаю вот, жениться хочу.

– Очень приличная девушка, – пояснил для меня Томми. – И такая миленькая. Прямо куколка. Из словацкой семьи. Муско по фамилии. Приличная, честная девушка, чистая и с головой. Таких девушек, как она, нынче не водится. Он собирается прожить с Мэри Муско всю жизнь. Я говорю Брауни: «Будешь с ней по-хорошему, и она с тобой так же будет». У меня самого жена такая была. Тоже словачка. Лучшая в мире. Никто на всем белом свете не сможет заменить ее.

Брауни вытащил другой образец:

– А вот что-то такое с бустамитом.

– Ну да, бустамит, конечно.

– Еще и с маленьким кристалликом виллемита. Вот, поглядите.

– Угу. Маленький кристаллик виллемита затесался.

Это растянулось что ли не на час; потом Брауни засобирался обратно в овощную лавку на работу, стал совать образцы назад в мешок.

– Готовится занять мое место на цинк-таунском отвале, – сказал мне Томми.

– Да ну, не знаю, – с сомнением покачал головой Брауни. – Хотел бы я так разбираться в этом, как вы.

– Да куда ты денешься! – Внезапно голос Томми зазвучал настойчиво, почти с болью. – Мне надо, чтобы мое место занял кто-нибудь из Цинк-тауна. Мне обязательно нужен местный парень! Потому я и учу тебя как могу. Чтобы из тебя хоть что-то получилось. Ты единственный для этого годишься. Свой, цинк-таунский. Никто мне тут больше не нужен, только свой, чужого даже и учить не буду!

– Приходить сюда в обеденный перерыв я три года назад начал и ведь не знал тогда ни бельмеса. А он многому меня научил. Правда, Томми? Я теперь неплохо разбираюсь. Томми горное дело знает до тонкостей, – вскинув взгляд на меня, сказал Брауни. – Может определить, из какой шахты какой камень взят. С какого штрека, с какой глубины залегания. Говорит: «Камень надо руками пощупать». Верно?

– Верно. Камень надо руками пощупать. Каждый минерал любит, чтобы с ним поработали. Надо насмотреться жильных пород, в которых они встречаются. Если этому не научишься, никогда не будешь в минералах разбираться. А он теперь кое-что знает, может даже отличить, какие из этой шахты добыты, а какие из других.

– Это он всему меня научил, – сказал Брауни. – Сначала-то я ничего не знал – куда там «из какой шахты»! А теперь разберусь.

– Так ты, значит, – сказал я, – собираешься сам когда-нибудь на это место сесть?

– Ну, надеюсь. Вот, вроде как вот этот – он ведь из этой шахты, верно, Том? И вот этот тоже, правильно?

Я-то следующий год собирался провести в Чикагском университете, мне уже и стипендия была назначена, а после Чикаго я собирался стать Норманом Корвином своего поколения; передо мной была открытая дорога, а перед Брауни никакой, и поэтому – хотя нет, не только поэтому: главным образом потому, что отец Брауни погиб на цинковых копях, тогда как мой был жив-здоров, проживал в Ньюарке и заботился обо мне, – поэтому или не только поэтому, но подручному зеленщика, чьей целью в жизни было жениться на Мэри Муско и занять место Томми, я сказал еще ревностнее, еще горячее, чем Томми: