Китти!
ПРЕЖНИЕ МЕСТА ЖИТЕЛЬСТВА ЗА ПОСЛЕДНИЕ ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ
До четырнадцатого дня рождения Алфик рос среди трухлявых яблонь в саду вокруг ветхого летнего дома. Здесь он и Констанца продолжали жить, когда немцы взяли Авг. Хеллота за участие в движении Сопротивления. И отправили в концлагерь. Два года он отсутствовал, а вернулся в целости и сохранности, только еще более костистый и угловатый, чем прежде. Еще более молчаливый, более замкнутый. Само лицо его — ровно стена, перед которой большинство отступает. Красное, будто кирпич, переслоенный морщинами, как раствором. Суровое — многие скажут: жестокое — лицо венчает туловище, напрашивающееся на сравнение с просушенным на солнце, прокопченным в дымоходе бараньим окороком. Но если Авг. Хеллот вдруг улыбнется, скажем когда Алфик берет верх на соревнованиях, лицо его трескается, как холодный валун от чрезмерного жара; суровость размывается, и через глубокие ямки и трещины в камне прорывается улыбка.
С 14 января по 1 мая того года, когда Алфику исполняется четырнадцать, на заводе ферросплавов, где деловитый Авг. Хеллот беспристрастно возглавляет профсоюзную ячейку, отработано 22 929 1/2 часов сверхурочных. В награду за трудовой вклад министерство выделяет дополнительную квоту на строительство десяти двухквартирных жилых домов, и во вторник 10 июля представители производственной комиссии тянут жребий с фамилиями тех, кто участвовал в сверхурочных работах и хотел бы строиться. Один из счастливчиков — Авг. Хеллот, член названной комиссии, председатель отд. № 301 и недавно избранный член руководства отраслевого объединения. Фортуна улыбается Авг. Хеллоту, и надо думать, это один из тех случаев, когда и его лицо бороздит улыбка. Морозным зимним днем Алфик переезжает в плод жеребьевки — двухэтажный деревянный ящик, сколоченный из досок от собственноручно снесенных немецких бараков, — и здесь он живет последние шесть лет перед тем, как набрать высоту.
АДРЕС
Перышко скрипит: «Улица Индзастрой, 33 Б».
БРАТЬЯ, СЕСТРЫ, ДРУГИЕ РОДСТВЕННИКИ
Нет. Никаких. А впрочем! Алфику об этом неведомо, но Констанца Хеллот, которой положено дать свое согласие и заверить подпись несовершеннолетнего сына на заявлении, знает про одного родственника. Про младенца, что явился на свет раньше времени и не выжил. Она и Авг. Хеллот сумели вырастить Алфика, но не смогли подарить ему сестру или брата. Другие родственники? Нет!
ШКОЛЬНОЕ И ДРУГОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
Алфик Хеллот был не из тех, кто, получив от кого-то удар, подставляет другую щеку. Хеллот-младший слыл красным. Этот сын Авг. и Констанцы — красный, что внутри, что снаружи, говорили люди, равно подразумевая вспыльчивый нрав, политику и рыжие кудри. «Пожар! Караул, пожар! Чердак горит!» — кричали мальчишки в других частях города, когда мы с Алфиком появлялись в их владениях. Или же пели в его честь что-нибудь торжественное, ехидно переиначивая слова. И не было случая, чтобы эти серенады не вознаграждались сполна. Алфик Хеллот заводился с пол-оборота, свирепел, бросался вдогонку за обидчиками и нещадно дубасил тех, кого удавалось поймать. Одно слово — красный. От природы, по нраву и по убеждениям. В школе качество это приводило к тому, что его частенько выставляли из класса в коридор или вызывали к директору за непочтительное отношение к высокомерным преподавателям, которые — говорил Алфик — чернили демократическое рабочее движение, и профсоюзы, и всех, кто пачкал свои руки простым физическим трудом, зато превозносили до небес богатых бездельников в учебниках истории и реакционных писателей.
Нет, красный и честолюбивый Алф Хеллот никому не позволял себя дурачить, будь то сам Гамсун. Да-да, Гамсун, Кнут Гамсун. Уж он-то особенно. В школе нам с Алфиком задавали на дом читать творения Кнута Гамсуна. Настойчиво призывали проникнуться мудростью великого писателя: «Следуйте примеру Гамсуна, больше общайтесь с природой! Учитесь у природы! Гамсун многому научился у природы!» Только что нацистское варварство запахали в землю на поле битвы, а школы руководимой рабочим правительством Норвегии уже норовили заставить нас вновь вытаскивать его на свет, читать книгу «Плоды земные», написанную нацистом и изменником родины, да к тому же проповедующую чистейшей воды фашизм. Во всяком случае, так рассуждал Алфик. Поистине велико коварство искусства! Что до меня, то я смирился, хоть от плодов земных в моей душе оседала одна мякина. Но не смирился Алфик! Правда, он никого не стукнул, только захлопнул книгу, отказавшись ее читать. Стиснув зубы, он потребовал другую книгу, за ней третью. Потому что роман о великой игре поборника новонорвежской речи Весоса тоже не снискал его расположения. Алфик снова забастовал. Но третьей книги ему не предложили. Никакого третьего романа, в котором Алфик Хеллот мог бы найти воплощение своих симпатий и воззрений, не существовало. А если таковой и был, никто не пожелал сказать об этом Алфику. Ему вообще не предлагали больше книг, все свелось к молчаливому согласию, что он будет избавлен от экзаменационных вылазок в литературные Палестины.
Алфик и тут стиснул зубы.
И все же был случай, когда он не стал стискивать зубы, а ударил, но ударил хладнокровно, не в приливе ярости. Первый удар нанесли преподавательские силы; Алфик напряг свои замечательные мускулы и нерешительно поднял перчатку. На нем впервые в жизни были боксерские перчатки. Он нанес ответный удар, нанес неумело, без уверенности в успехе. И попал.
Попал не очень сильно, так что в первом случае учитель физкультуры удержался на ногах. Все же он поневоле отступил на два шага, недоуменно покачал головой и несколько раз моргнул, прежде чем ноги обрели опору и восстановили равновесие. Учителю физкультуры хотелось, чтобы мы считали его своим парнем. Это составляло основу всей его педагогики. Хотя ему уже было под сорок, и за ним числилось участие в боях под Валдресом во время норвежской кампании 1940 года, и он был лейтенант запаса. Тем не менее он изображал своего парня, что не очень-то ему удавалось, так как он в то же время хотел быть отцом для своих парней. Словом, он воплощал в себе тугой узел неразрешенных противоречий; безнадежный тип. А мне он нравился. Теперь, задним числом, можно сказать, что, наверно, я понимал его агрессию и узлы, потому что сам был ими опутан. Оттого мне было легче мириться с его предубеждениями и офицерскими замашками. Разговаривая с нами, он нагибался вперед, как это часто заведено у младшего комсостава, наклонив при этом голову набок и смотря искоса в глаза тем, к кому обращался. Такая поза придавала его взгляду особую пристальность и проницательность, и к ней он, в частности, прибегал, вдалбливая в нас разные истины — например, что в наши дни молодежь безбожно балуют. Сама по себе молодежь вовсе не плоха, только бы ее не баловали.
И наш учитель физкультуры решил что-то предпринять. Для чего вдобавок к обычной программе закупил шесть пар боксерских перчаток. Чтобы дать безобидный выход нашей здоровой агрессии. Я-то быстро был забракован. Персон — он может быть секундантом, посчитал педагог и начал вдалбливать остальным науку более предметно — кулаками.
Разумеется, силы были неравные. Голые руки шестнадцатилетних противников свисали тонкими нитками по бокам щуплого тела, и на конце этих ниток болтались боксерские перчатки, смахивая на воздушные шары, а еще больше — на непомерно тяжелые гири. Лицо над защитной стойкой — словно яркая лампа, погасить которую ничего не стоит: хоть кулаком ударь, хоть задуй.
Учитель с каждым проводил по тренировочному раунду. Он подзадоривал, заводил, стремясь активизировать в нас волевые задатки, быстроту реакции, контролируемую свирепость. Пробудить инстинкт убийцы, говорил он, бешенство, ярость, неистовство. Показывал исходные стойки, простые встречные удары, уязвимые точки, кое-какие трюки, которые, по его словам, могли пригодиться в жизни.
Одного за другим он вызывал нас на ринг. Тщательно и со знанием дела дубасил до боли, до синяков, до отупения. Избивал нас (я говорю «мы» и «нас», хотя, секундируя, только смотрел, как это происходит. Но ведь и комментаторы тоже так выражаются, верно?). Удар за ударом он утверждал свой авторитет, возводя несокрушимую постройку. Не один раз его убийственные нокауты останавливались в миллиметре от наших подбородков. Он вызывал нас на удары, которые только показывали, как мы беспомощны перед ним. Словно какой-нибудь международный гроссмейстер проводил сеанс одновременной игры против целого класса.
