СВЕДЕНИЯ О РОДИТЕЛЯХ
Алфик написал: домашняя хозяйка и секретарь. Указал также даты рождения.
ДОМАШНИЙ АДРЕС
По слухам, до того как Констанца и Авг. Хеллот въехали в этот дом, в нем обитали преимущественно четвероногие твари. А именно триста шестьдесят пять кошек, по числу дней в году, говорили люди, всевозможной породы, масти, нрава и немыслимых генетических комбинаций.
Но слухи, как утверждает молва, никогда не бывают правдивыми. Это касается и слухов о престарелой даме, которая с утра до вечера бродила среди своих кошечек в широком капоте и туфлях на высоком каблуке, с розочкой на мысках. Каким-то таинственным образом хозяйка дома все же явно состояла в родстве с богатейшим семейством Хюсэен из Бергена. Каждое лето ее навещала красивая, симпатичная и очень бергенская фру Хюсэен, и несколько дождливых июльских недель две-три анахронические девчурки бегали с кошками в заросшем саду. Шляпные ленты, косички, плиссированные юбочки, голые посиневшие коленки, большие глаза на бледных личиках и английские слова с бергенским акцентом в промозглом воздухе. Шелест тюля на далекой веранде. Однако саму хозяйку дома никто из ныне здравствующих не видел, если не считать начальствующих лиц, а кто же верит начальству. И не было ни у кого знакомых, которые могли бы похвастаться, что лично ее лицезрели. В представлении людей она существовала лишь как выведенная дрожащей рукой подпись на счетах за свет и отопление, как заложница, следящая за тем, чтобы на блюдечках богемского фарфора на полу во всех комнатах не переводились лучшие рыбные консервы и свежее молоко для четвероногих жильцов.
К тому же у нее была фамилия до такой степени напичканная феодальными и центральноевропейскими стечениями согласных вроде sz, и хс, и sch, и pbrz, что ни выговорить, ни поверить в такое невозможно. В конце концов она сделала из всего этого самый естественный вывод. Совершила самое аристократическое деяние. Она не умерла. Она вымерла. Никакие наследники не предъявили своих претензий. Поговаривали о каких-то немыслимых условиях в завещании. Чтобы все стояло на своих местах. Чтобы все оставалось так, как было всегда. На вечные времена. Симпатичная фру Хюсэен из Бергена нанесла прощальный визит вместе с девчушками из прошлого столетия. Они нисколько не изменились и не подросли. Явились такими, какими были всегда. Они вполне отвечали условиям завещания. Время было не властно над ними. И это придало особенную прочность образу, который запечатлелся в памяти Алфика.
Потом они уехали. Остались только несчастные кошечки, которые долго бродили по дому на легких лапках, хвост торчком, изливая горе и жалобу на отсутствие пищи на своем режущем слух родном языке. Тем временем дом поступил в распоряжение местных властей для вселения нуждающихся в жилплощади. Похвальный образец социальной справедливости. Первые нуждающиеся уже стояли у ворот со своими пожитками — и обнаружили, что дом пуст. Кошечки успели его покинуть, возвратясь к природе и приступив к новому существованию в качестве простых, невзыскательных лесных четвероногих. Однако пахучая память о них хранилась в стенах, потолках и полах еще долго после того, как хозяйка обратилась в пепел, над которым свершили христианский обряд, и первые нуждающиеся благополучно разместились в доме. Она не выветрилась еще и тогда, когда Констанца, и Авг., и маленький Алфик Хеллот, жертвы жилищного кризиса, существовавшего и до опустошений мировой войны, явились в дом, принюхиваясь, поднялись со своим скарбом по скрипучей винтовой лестнице мимо нашей двери и заняли отведенные им две комнаты.
Откуда они пришли?
Известно, что начало всякой жизни — в океане, но Констанца побывала также в глухом горном селении, где она родилась и выросла. Зато Авг. Хеллот явился прямо с моря и ступил на землю по примеру наших далеких общих предков. Мысленно вижу, как Авг. Хеллот, словно некая доисторическая амфибия, поднимается из того, что в те времена еще называлось народными глубинами, и, ступив на сушу в каком-нибудь далеком, изобилующем пороками портовом городе с бездной ждущих вмешательства недостатков, входит в политику, в историю, с льнущей к ногам, подобно ручному псу, тощей морской котомкой, которая составляет все его имущество.
Но сейчас они уже разобрали котомку Авг. Хеллота и расписной сундучок с приданым Констанцы и расположились этажом выше нас. Картинки на стене, цветы на подоконнике, ноги под собственным столом.
Вокруг стола: Констанца, Алф и Авг. Хеллот. Плюс Марвель Осс. Я стою на лестнице за дверью. Слышу их разговор. Больше того: я их вижу. Через два слоя зеленой краски, деревянную стену со звукоизоляцией и обои в крупный цветок вижу, как они сидят за кухонным столом в бывшей спальне вымершей двоюродной бабки из династии Хюсэен. Со временем я кое-как разобрался в этом явлении, но в тот первый раз зрелище четверых людей за цветастыми обоями меня малость озадачило, я бы даже сказал — напугало, хотя, по существу, я не увидел ничего примечательного, напротив — это была самая обыкновенная будничная семейная картина, где первым рот открыл гость, Марвель Осс. И спросил:
— Видали когда-нибудь десять тысяч крон?
— Видали? Или имели?
— Видали. Собственными глазами.
— Случалось — на расстоянии тысячи метров.
— Тогда глядите!
И Марвель Осс, открыв бумажник, отсчитывает:
— Тысяча. Две тысячи, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять тысяч крон!
Последняя бумажка шлепается на стол, точно козырной туз. Десять тысяч крон, никакого сомнения. Каждая бумажка сложена пополам, ее надо тщательно развертывать, словно лист географической карты. Выложенные вплотную друг к другу, они покрывают весь кухонный стол. Образуя совместно карту всего нашего общества с его людьми, кораблями, дорогами, карту, на которой видно все — от сокровенных побуждений за нашими поступками до крайних последствий.
— Вот перед вами десять тысяч, — говорит Марвель Осс.
— Не слушайте вы его, — наставляет Констанца своих мужчин. — Кто видел одну, тот видел их все.
Обед у нее готов, и она распоряжается:
— Убирай свои бумажки, чтоб я могла поставить на стол то, что впрямь чего-то стоит!
На глазах у нас Марвель Ос складывает свою карту общества. И похоже, что мысль о вечерней смене заставляет его спешить: обычно ведь он не уйдет, не подкрепившись. Авг. Хеллот провожает его в коридор. Меня они не видят, не видит даже Марвель Осс, спускаясь мимо меня по лестнице и выходя из дома. На улице зима уже перебросила свою крутую дугу от желтой изморози дрожащих листьев через перехватывающую дух белую стужу снегов, и теперь она тает здесь, у нашего конца дуги, уходя в черную землю весны. Не эта ли участь ждет и Марвеля Осса с его десятью тысячами? Но долго размышлять над этим мне не приходится, потому что из комнаты доносится голос, который, прокашлявшись, произносит:
— Ешьте, дети, в наших руках умножается.
Это Авг. Хеллот садится за стол. Я не берусь точно определить, в какой разряд отнести его присказку: то ли это социалистический призыв, то ли кощунственный вариант библейского завета. И можно ли равнять призыв с заветом в этом случае. И сидящие за столом не спрашивают его. Они накладывают на тарелки. И едят.
Я стучусь в дверь. Три рта перестают жевать, Алфик, Констанца и Авг. Хеллот поднимают глаза от тарелок. На столе всё сытные блюда. Картофельные клецки, баранина, свинина, сардельки, сухие хлебцы. Они и первого куска не проглотили, а я уже отворил дверь. Тем самым я, как поймет зоркий читатель, выхожу на сцену в этом спектакле, покинуть который могу, фигурально выражаясь, только после демократического голосования в парламенте по меньшей мере одной страны или обязательного постановления транснациональных органов.
Словом, я пришел, чтобы остаться. Делаю шаг вперед и закрываю за собой дверь. Трое за кухонным столом видят белокурого курносого мальчугана с кудряшками и с розовыми чулками ниже коротких штанишек.
— Огонь! — кричу я, глядя на Алфика.
