Хеллот купил пирожок с мясом.
— Там. — Он указал пальцем в сумрак в конце улицы, жуя пирожок. — Там дальше. Что там есть?
Торговец держал пирожки в цинковом бидоне с крышкой. Остальной товар помещался в картонке и в наволочке. Отвечая, он продолжал укладывать свое имущество.
— Сонора. Халиско. Ничего. Ящерицы. Ящерицы, и кактусы, и пески, и ничего. И герилья.
— Герилья?
— Крестьяне, которые думают, что живут во времена Сапаты. Которые не понимают, что время революций в Мексике прошло.
На краю рыночной площади пронзительно и величаво играл народный ансамбль. Хеллот свернул в боковую улочку. Торговец объяснил, как пройти в гостиницу. Она смотрела на улицу двумя этажами с каменными зубьями поверху. Большой ключ со скрежетом повернулся в замке. В номере, куда привели Алфа Хеллота, была ванная, но не было окон, ни на улицу, ни во двор. Сквозь узкую щель над дверью просачивался свет из коридора. Когда Хеллот щелкнул выключателем, под кровать юркнула мышь. Плотно закрыв дверь, он прошел в ванную. На коробке с бумажными салфетками у зеркала восседала маленькая свинцовая копия полуголого тучного Будды.
Не снимая покрывала, Хеллот плюхнулся на кровать, выжав скрип из мягкого матраца. За стеной выли и гавкали два пса, и он подумал о Марвеле Оссе. Протянул руку к стулу, на котором сложил одежду, и отыскал снимок — пожелтевшую газетную фотографию с подписью внизу: Марвель Осс. Только эти два слова. «Сорвался с поводка» — такое выражение употребил Авг. Хеллот. Лай за стеной усилился. Алфик видел их. Два серых слюнявых кобеля. «Для меня не будет неожиданностью, — сказал Авг. Хеллот, — если Марвель Осс сорвался с поводка. Когда некому было его сдерживать».
Алфик смотрел на газетную вырезку. Он с трудом вспоминал лицо. Это было так давно. Истории крепче засели в памяти. И были получше этого лица. Они продолжали жить, когда лицо пропало.
«Красавцем его не назовешь, — говорил Авг. Хеллот, и я тотчас могу подтвердить его суждение. — Физиономия серая и жесткая. Похожа на цемент. На котором кто-то постарался написать большими буквами «говнюк», пока он еще не застыл.
А еще он жирный. Из тех толстяков, что ввинчиваются в трусы. Гора мяса, но гора подвижная. Такая махинища, а прыткий. И не дурак. Удивительный человек, коли на то пошло. Щедрый на выдумку. Рассказчик, каких мало. Потолковать с ним — сущий праздник, каких только историй не наслушаешься. Лишь о себе не любил рассказывать. Откуда родом и то не говорил. Дескать, с детства был выброшен в мир, и все тут.
А то еще выдавал такую историю: «Нас было семеро братьев, а отца люди звали Банковской Крысой. Как уж там он заслужил это прозвище, неизвестно: то ли потому, что рыбу ловил на банках, то ли потому, что в банке служил. Ну вот, и был я старший, а звали меня Толстая Кишка. Младшего брата звали Тонкая Кишка, следующего — Слепая Кишка, а у одного из братьев было по шести пальцев на каждой руке, и со временем он стал знаменитым карманником с кличкой Двенадцатиперстная Кишка»».
Так рассказывал Марвель Осс. Душу никому не открывал. Нас, ребятишек, развлекал он такими присказками: «Сперва махнешь рукой, потом махнешь другой, а уж как больше нечем махать, стой на своем и не качайся!»
Но придурком никто его не назвал бы. Ко всему у этого разбойника явно были способности к языкам. Мне, как одному из немногих книголюбов среди его знакомых, дозволялось подниматься с ним в будку крана и знакомиться с хранившейся там библиотечкой; это было в ту пору, когда Марвель Осс работал крановщиком под крышей нового цеха, в котором стояли поворотная печь, сферическая печь и экспериментальная печь инженера Хельмера. Стены будки вокруг рычагов и приборов были заставлены книгами и фолиантами на семи европейских и еще одном языке, который я по неведению принял за арабский, но, судя по затейливому начертанию букв, был он не то бирманским, не то кхмерским. Здесь можно было найти роскошные издания «Моби Дика» Мелвилла, «О демократии в Америке» и «Старый порядок и революция» Токвиля, «Воспоминания» графа Мольтке и «Культура Италии в эпоху Возрождения» Буркхардта на немецком языке, первый французский перевод трудов Сунь-Цзы, «Левиафан» Гоббса и «Мои мечтания» Морица Саксонского. Все расставлено по названиям и тематике, все читано и тщательно прокомментировано.
Вероятно, Марвель Осс не только читал написанное, но и говорил на живых и мертвых языках. По-норвежски говорил так чисто, без малейшего диалектного налета, что невозможно определить, откуда он родом; примерно как иностранец, уже взрослым научившийся свободно говорить на норвежском языке. Так ведь и постранствовал он немало. Сам он рассказывал о себе, что плавал с четырнадцати лет, когда нанялся учеником официанта на одно из судов, которые совершали регулярные рейсы на Восток. Бомбей был первым портом, где он сходил на берег. Дальше последовали другие заходы. Сингапур, вверх по дельте Меконга в Сайгон, в Гонконг и, наконец, в Иокогаму, откуда они повернули назад. Port Outward and Stearboard Home. Так ученик официанта познакомился с сокращением POSH, и Марвель Осс охотно пользовался им для обозначения чего-нибудь незаурядного и шикарного.
И еще кое-что можно было узнать из рассказов Марвеля Осса. Например, про его женитьбу, как он обзавелся семьей и друзьями в Хаугесунде, или Хёгасюнде (так он говорил на шведский лад). Однако он не стал на якорь. На другой день после свадебной ночи снова вышел в море. А летом двадцать шесть норвежских судов оказались запертыми в гаванях, которые контролировались режимом Виши. Кока на одном из них звали Марвель Осс. широко известен побег теплохода «Лидвард»; восемь судов оставались в Дакаре, но норвежские суда, стоявшие в Касабланке, Оране, Боне, Алжире и Марселе, попали в ловушку. Большинство из них со временем были конфискованы французами. Команды списали на берег и бросили в концлагеря в приморье. В таких условиях Марвель Осс, бывший кок шельтердечного теплохода «Скаулен», который в мае 1940 года пришел в Оран с грузом древесной массы, провел свои лучшие молодые годы от восемнадцати до совершеннолетия. От семьи вестей не получал, ребенка никогда не видел, не знал даже, был ли вообще ребенок. Пока после полного тягот путешествия через оккупированную Европу не спустился по трапу с пресловутого невольничьего судна «Дунай» на Парадную пристань в Осло. В столице возвращенных на родину моряков встретил как героев сам премьер-министр. Правительство решило в честь блудных сынов устроить обед и торжественное собрание в кинотеатре «Колизей». Но лишь один из интернированных моряков принял приглашение и явился на обед — известный пьянчужка стюард родом из Эгерсунда, который к тому же вряд ли что соображал после трехлетней сушки в пустыне под Боном. На торжественном собрании он совершил риторический подвиг, произнеся слезливую и бессвязную благодарственную речь за здравие премьер-министра-комиссара, за подлинных выразителей норвежского духа, за конец монополии и дальновидное законодательство о продаже алкогольных напитков под эгидой немецкого нового порядка в Европе. Когда речь передавали по радио, изо всех еще не конфискованных приемников тянуло спиртным; даже буквы в «Фритт фолк», «Афтенпостен», «Бергене тиденде» и в других нацифицированных монополистах рекламы, которые ее напечатали, смердели денатуратом. Во всяком случае, так утверждал Марвель Осс, который, по его словам, самым патриотическим образом ночевал трезвый как стеклышко на деревянной лавке на Восточном вокзале в Осло, пока не смог, пользуясь новыми документами, проехать сперва через горы в Берген, а оттуда местным катером до Хёгасюнда.
Там он увидел ребенка. Ребенок успел подрасти, став прелестной девчушкой четырех лет. Которая уже обзавелась отцом. В лице добродушного фельдфебеля из Бреслау в Силезии, чья фамилия состояла из длинной очереди польских согласных, которая никак не могла дойти до окошка и выбраться изо рта, ибо ее упорно оттесняло более юркое и простое сочетание букв, так что величали фельдфебеля не иначе как благозвучным именем Вилли.
