Раскол коалиции Сталина и Бухарина и последовавшая «борьба под ковром» не внесли новых элементов в идеологию большевизма. Речь шла лишь о том, насколько можно уступать программе оппозиции под натиском кризиса НЭПа. Однако в условиях этого кризиса недостаточными были и предложения левых. Были необходимы системные перемены. Поскольку логика развития большевизма исключала качественный сдвиг в пользу демократии и плюрализма, то Сталин с его последовательной концепцией монолитного централизованного общества имел очевидные преимущества в борьбе с Бухариным. В 1929 г. именно этот подход позволил Сталину найти решение проблемы ресурсов: самоуправляемое, и потому чуждое государственно-индустриальной системе крестьянство должно было быть заменено на пролетариев сельского труда — колхозников. Эта новация, формально опиравшаяся на ленинский лозунг кооперации, определила направление развития страны в сторону форсированной тоталитарной модернизации¹⁹³. Идеи социализма были лишними в этой борьбе, речь шла лишь о более или менее эффективной замене частнособственнического господства и отчуждения на государственное, которое лишь позднее позволит поставить вопрос о снижении степени отчуждения.

Идеологический спор большевиков, разумеется, не закончился со смертью основных участников полемики. В эпоху краха «реального социализма» дискуссии, сопровождавшие его рождение, получили вторую жизнь.

После того, как идеологи Перестройки увидели в НЭПе предысторию своих идей, его некоторое время идеализировали как вариант «рыночного социализма». Затем наступило время либеральных экономистов, которые, проанализировав экономическую модель НЭПа, подтвердили худшие подозрения троцкистов. Скептики указывали не только на низкие экономические показатели НЭПа, угасающие темпы его развития, но и на невозможность проведения ускоренной индустриализации в условиях сочетания административно-бюрократического руководства промышленностью с частновладельческим сельским хозяйством¹⁹⁴.

Превращение Сталина из сторонника концепции Бухарина в ее противника было вызвано прежде всего тем, что политика НЭПа не давала «обещанного» результата. Сохранение модели НЭПа вело бы к свертыванию планов ускоренной индустриализации, усилению роли крестьянства в обществе и в перспективе — к падению монополии большевиков на власть и на «командные высоты экономики». Подобного рода эволюция этатизма неоднократно происходила затем в странах Третьего мира.

Апологеты НЭПа, продолжая уже в наше время защищать бухаринские позиции, считают, что чисто политический фактор, «схватка за единовластие» «причинила невосполнимый урон практике начинавшегося движения на рельсах нэпа, делу индустриального преобразования страны»¹⁹⁵. Комментируя эту позицию историка В.С. Лельчука, М.М.Горинов иронизирует: «То есть, экономическим аргументам оппонентов (об износе основного капитала, дороговизне нового строительства, низкой эффективности производства и т. д.) исследователь противопоставляет… свертывание внутрипартийной демократии»¹⁹⁶. Позиция Лельчука несколько сложнее. Он видит причины отказа от НЭПа в политической сфере, так как не находит для этого экономических причин, считает, что превращение российского общества в индустриальное было экономически возможно при сохранении НЭПа. Но не объясняет — как. Не сумел объяснить этого и Бухарин в своих «Заметках экономиста». Ни в 20-е, ни в 90-е гг. апологеты НЭПа не сумели найти источник ресурсов для продолжения движения «на рельсах нэпа» в направлении индустриализации.

Свертывание внутрипартийной демократии здесь не при чем, ведь победа Бухарина над Троцким была обеспечена недемократическими методами, а кризис НЭПа сопровождался отказом самого Бухарина от ряда «правых» позиций, которые он отстаивал в середине 20-х гг. Практика заставила даже Бухарина сдвигаться «влево», в сторону предложений левой оппозиции. «В одной стране» оказалось недостаточно ресурсов, чтобы в условиях господства большевистской бюрократии построить не только социализм, но и индустриальное общество. В СССР были ресурсы для построения современной индустрии, но в конкретной ситуации НЭПа не было предпосылок для их рационального использования. В условиях господства малокультурной коммунистической бюрократии, плохо разбиравшейся в рыночной экономике и индустриальных технологиях, в условиях низкой технологической культуры работников индустриализация проводилась с большими потерями ресурсов, что без поддержки извне приводило к огромному их дефициту. Это обрекало модель индустриализации «на рельсах нэпа» на провал. Можно согласиться с И.Б.Орловым в том, что «Принятый в конце 20-х гг. курс был следствием не только авторитарных наклонностей значительной части руководства. Он был актом отчаяния людей, поставленных перед выбором: медленная агония или отчаянная попытка вырваться из отсталости, несмотря на возможные жертвы населения»¹⁹⁷.

Споры «экономистов» и «апологетов» во многом вызваны недостаточным учетом неразрывной связи экономических и политических процессов в условиях преобразований, проводившихся большевиками. Этатистская форсированная модернизация неизбежно предполагала концентрацию власти. Одно без другого было невозможно. «Рельсы НЭПа» не давали государству того, что оно провозгласило своей задачей, но ведь именно это государство с этими задачами и составляло один из системообразующих элементов НЭПа. Уход с «рельсов нэпа» был неизбежен, но он мог произойти как в сталинском направлении, так и в прямо противоположном — небольшевистском. И здесь даже «правый уклон» оказался бы слишком этатистским, слишком связанным ленинскими догматами.

Развитие экономического и политического плюрализма означало отказ от большевистской стратегии. В этом случае стратегия развития страны могла сдвинуться в двух направлениях. Первое: к народнической стратегии «общинного социализма», где плюрализм и демократия увязаны с традиционными институтами страны и задачами социалистической трансформации, при которой индустриальная модернизация вторична по сравнению с задачами экономической демократии и социального государства. Второе: к либеральной (как вариант — умеренно социал-демократической) модели, которая подчиняет развитие страны нуждам более развитых индустриальных стран Запада. Возможные результаты такой альтернативы спорны, но одно несомненно: переход к индустриальному обществу в таких странах, как Мексика, потребовал гораздо меньших жертв, чем в России. При всей неизбежности отказа от «рельсов нэпа», вариантов развития было множество, но только модель Сталина давала реальный шанс на сохранение марксисткой модели централизованного управления экономикой, на ускоренную индустриальную трансформацию общества, на «спасение» от размывания советской системы «капиталистическим окружением». Платой за это было разрушение неиндустриальное хозяйства и распространение на все общество индустриально-управленческих принципов, тоталитаризм и бюрократическое классовое господство. А «размывание» все же произошло несколько десятилетий спустя.

Дискуссии 20-х гг. стали первым опытом обсуждения стратегии создания альтернативного капитализму общества в ходе ее практической реализации. В ходе этих дискуссий, несмотря на авторитарный порядок определения победителя, был выдвинут широкий спектр вариантов преодоления капитализма с помощью усиления государства. Споры Сталина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и др. предвосхитили идейные столкновения, связанные с именами Мао Цзэдуна, И.Тито, М.Горбачева и др. — с поправкой на специфику стран и международной ситуации. Но сама эта специфика вмешивалась в ситуацию по тем же правилам, что и в обстановке НЭПа.

Потерпев поражение, большинство идеологов коммунистических течений формально признали поражение. Но их никто не убедил в правоте Сталина. Просто публичная дискуссия сменилась «борьбой под ковром». Итогом этой борьбы стал Большой террор.

В 30-е гг. идейное древо коммунизма сжалось в СССР до тонкого, но прочного стержня сталинизма. Но за пределами «социалистического отечества» продолжали действовать антисталинские коммунисты, да и Коминтерну приходилось маневрировать между правой и левой политикой, оглядываясь на конкуренцию «троцкистов» и повороты советской внешней политики. В 1938 г. Троцкий и его сторонники создали новый Интернационал. Но сторонники Троцкого нигде не добились такого успеха, как коммунисты. В зависимости от ситуации коммунисты могли использовать и курс правых большевиков 1917 года (политика Народного фронта), и наработки Троцкого — например, ставка Мао Цзэдуна на молодежь с одной стороны, и сочетание коммунистической диктатуры с производственным самоуправлением в титовской Югославии — с другой.