Спиридонов опустил глаза и продолжил тише и медленнее:

— У нас произошло ЧП, пропала одна картина, ранний вариант «Майского букета» ван Хольмса… Прекрасная вещь, из бывшего собрания графа Нарышкина… Картина хранилась в моем отделе, ключи только у меня и у моих сотрудников, печать моя… За сорок лет впервые случился такой кошмар. — Голос у Спиридонова дрогнул, и он замолчал, успокаиваясь, потом взял себя в руки. — Официальных обвинений мне не предъявили, но директор предложил уволиться по собственному желанию, следователь — резвый мальчонка из прокуратуры — прямо говорил в лицо и мне, и моим товарищам.., что он просто не сумел найти достаточных оснований для возбуждения дела против меня по обвинению в воровстве. Вы понимаете, простите, как вас?..

— Ольга Юрьевна, — тихо подсказала я.

— Да-да, — продолжил Спиридонов. — Кто-то поверил, я же вижу, кто-то не поверил в мою виновность. Однако результат один: дело заминается только потому, как мне сказал этот наглец — наш директор, — что за меня вступился коллектив, учтены мои прошлые заслуги… Вы понимаете: не имей я известности как искусствовед, меня бы осудили и, может быть, даже посадили в тюрьму. Но весь ужас в том, что меня, невиновного, засудили бы, формально справедливость восторжествовала бы, но картину бы все равно не нашли, потому что я ее не брал. Вы это понимаете?

Спиридонов поднял на меня повлажневшие глаза и почти прошептал:

— Ван Хольмс… — Подымив сигаретой, он продолжил более спокойно:

— Одним словом, вот вам мое письмо. — Николай Игнатьевич вынул из внутреннего кармана плаща конверт, помявшийся на углах, и аккуратно положил на стол перед собой. — Я нарочно принес сам, не стал доверять почте. Секретов тут никаких нет, но по закону парных случаев оно могло бы пропасть, и тогда пропал бы и смысл всего… Здесь я объясняю причины и обращаю внимание, что главное — вовсе не наказать виновного, бог с ними, с уродами несчастными, главное — вернуть эту вещь и не допустить пропажи других. Сами понимаете, наверное, что если канал не перекрыть, то по нему могут уйти и другие культурные ценности… — Спиридонов помолчал:

— Что-то я, наверное, и не успел, — задумчиво проговорил он. — Совместная выставка частных коллекций и молодых живописцев, дело очень странное…

Я при этих словах вздрогнула и потрясенно посмотрела на него.

Спиридонов не заметил моей реакции, он был весь в своих мыслях. Потом махнул рукой с сигаретой, при этом пепел осыпался ему на плащ.

— Вы девушка молодая, — продолжил Николай Игнатьевич, — и, возможно, будете сомневаться в моих словах, но поверьте пока на слово: все пройдет. Мы пережили ужасные времена, и они благополучно прошли, пройдут и эти, и музеи будут нормально работать. Им государство и меценаты станут отпускать достаточно средств…

Спиридонов продолжал говорить, но я его уже не слушала, я поняла смысл передачи им письма и сейчас лихорадочно искала выход из создавшегося положения. Мне страшно было подумать, что после того как Николай Игнатьевич выйдет отсюда, его уже, может, никто и не увидит живым… Однако что могла я ему сказать, чтобы он прислушался к моему мнению? Мне, которая ему годится во внучки, попытаться доказать, что он не прав, что он погорячился… Да Николай Игнатьевич просто не станет слушать. Но что-то делать нужно было…

— В общем, это все, что я хотел вам сказать, — закончил Спиридонов. — Пожалуйста, не потеряйте мое письмо, вы уж меня извините, но я перестраховался немного. У одного моего старого друга, — он улыбнулся, — почти такого же старого, как и я сам, я оставил второй вариант письма.., но это так, на всякий случай…

Спиридонов поднялся, встала и я.

— Я выполню вашу просьбу, Николай Игнатьевич, не волнуйтесь, пожалуйста… А может быть, мы опубликуем ваше мнение по этому вопросу и подождем официальной реакции властей? Если ее не будет, то мы дадим серию статей и в конце концов побудим их к действиям..

Их ничто не может побудить к действиям, кроме народного мнения, выраженного определенно, уж поверьте мне, Ольга…

Юрьевна, — подсказала я.

Ну да-да, а мнение народа может возбудить только чувство, эмоция. Логика и точные построения, обращенные к разуму, тут ни к чему не приведут… Народ — это… — Тут Спиридонов слабо махнул рукой, пробормотал «до свидания», повернулся и побрел к двери.

Подождите, Николай Игнатьевич, — выкрикнула я, и он остановился и оглянулся.

— Я вам сейчас дам машину, доедете спокойно до дома, хорошо?

Спиридонов пожал плечами и снова повернулся к двери.

Я ткнула пальцем в кнопку селектора и начала барабанить по ней, словно выбивала морзянку ключом рации.

Дверь кабинета отворилась, и в него заглянула Маринка с растерянным выражением на лице: я никогда себе не позволяла вызывать ее столь бесцеремонным способом.

— Виктора сюда! — скомандовала я и добавила громче:

— Срочно!

Маринка приоткрыла рот, но ничего не ответила и выскочила, захлопнув за собой дверь.

Послышался ее взволнованный голос — она кричала в трубку телефона:

— Виктор, Виктор, ты там? Если ты там, срочно к Ольге Юрьевне, срочно, ты понял меня?!

Наводить панику — один из Маринкиных талантов, это у нее получается настолько лихо и профессионально, что попытки любого другого человека действовать в этой области смотрятся жалким дилетантством.

— Сколько суеты, — спокойно прокомментировал развернувшиеся вокруг него события Спиридонов, — я бы и на троллейбусе доехал…

— Такие люди, как вы, — весьма нечастые гости у нас, — сказала я, подходя к нему. — Пойдемте, я вас провожу, для нас большая честь принимать вас у себя…

Мы вместе вышли из кабинета.

— Я здесь, — слева от меня послышался спокойный голос нашего фотографа Виктора, знаменитого молчуна и поистине самого надежного мужчины, которого я только встречала в своей жизни.

Виктор служил в Афганистане в войсках специального назначения, и его боевые навыки здорово пригодились ему в мирной жизни. Например, он несколько раз спасал мне жизнь. При всем этом он был замкнут, молчалив, обязателен и надежен. А Маринка, швабра, уже не один год морочила парню голову и вела себя непростительно легкомысленно и, я бы сказала, глупо. Правда, в какой-то момент мы все были уверены, что у Маринки с Виктором даже что-то «оформилось». Но все как внезапно началось, так же неожиданно и закончилось. Маринка, по своему обыкновению, на мои вопросы делала круглые глаза и всячески отговаривалась, ну а Виктор как всегда молчал с прежней невозмутимостью.

А между прочим, разрыв с Виктором я считаю самой большой Маринкиной глупостью.

— Виктор, отвези, пожалуйста, Николая Игнатьевича домой, — сказала я Виктору, протягивая ключи от своей машины и незаметно придерживая его за локоть.

Спиридонов, не торопясь, пошел к выходу.

— Проводи его, пожалуйста, до самого дома, — быстро проговорила я Виктору. — Я опасаюсь, как бы он с собой чего не сотворил, не выпускай его из виду ни на секунду, пожалуйста…

Виктор спокойно мне ответил:

— Понял, — и направился вслед за Спиридоновым.

Я окликнула Кряжимского, вставшего со своего места и тоже пошедшего за Николаем Игнатьевичем.

— Сергей Иванович, можно вас?

Кряжимский подошел, оглядываясь на входную дверь.

— Сергей Иванович, — я потрясла его за рукав пиджака, и Кряжимский удивленно воззрился на меня, — срочно звоните каким-нибудь его знакомым и друзьям, пусть едут к нему домой и не оставляют одного. Вы меня поняли? Вы поняли меня, Сергей Иванович?!

— Д-да, кажется, — пробормотал Кряжимский, по инерции сделал шаг к выходу, потом взглянул на меня и пошел к Маринкиному столу, где стоял телефон, на ходу доставая из кармана пиджака пухлую записную книжку. Я постояла еще несколько минут перед кабинетом, подумала, все ли я сделала, что можно, и медленно вернулась к себе. Настроение у меня было ужасным.

Подойдя к своему столу, я обошла его, упала в кресло и закурила. Меня била противная мелкая дрожь.