– Ваше превосходительство!.. – подходит к нему кто-то…

– Громом пришибло-с… Громом-с… Вот после этого и верь-с… Правда-то где? Где правда…

Тихо проходит мимо вся в слезах дама… Родственница покойного… Шепчется о чем-то с генерал-губернатором Долгоруким – тот, очевидно, тоже еще не чувствует боли этой потери, а пока лишь ошеломлен ею… То устанет и уставится на одну точку, то сядет и безнадежно разведет руками…

– Еще вчера веселый, сильный, здоровый… Смеялся, шутил над нами… Сегодня вбегают ко мне – пожалуйте, генерал умер!.. Обругал денщика, думаю генерал шутит… Он часто так-то… Сам станет за дверь со стаканом воды. Вбежишь к нему в комнату, а он водой тебя… думал и теперь… Осторожно вхожу… Лежит… Еще теплый… О Господи, Господи! – и Эрдели хватается за голову.

Двое врачей четвертого корпуса Гелтовский и Бернатович тоже здесь… Блестящий петербургский генерал с вензелями… Этот больше занят собственной своей особой… Я всматриваюсь в лицо другого военного, рядом стоящего, и вспоминаю. Во время войны его называли первой шарманкой российской армии… Разлетается он к армейскому генералу, тот, видимо, еще не очнулся. Нос башмаком и красный, ноги колесом…

– Нужно признаться!.. Покойник был хороший генерал… Не дурной – с! – авторитетным тоном заявляет «первая шарманка». Косолапый генерал пыжится… Пыхтит, краснеет.

– Если он был не дурной… Так мы-то с вами, ваше превосходительство, что после этого… в денщики к нему… Да и то, пожалуй, не годимся.

Паркетный генерал не унимается. Около стоит молодой офицер генерального штаба с черными, печальными глазами…

– Корпус много потерял в нем!.. И войско – тоже.

– Не корпус и не войско, а весь народ, вся Россия, ваше-ство!..

В час назначена панихида… Едва-едва удалось добиться этого. Хотели служить ее на другой день только после вскрытия трупа… Высокий, красивый архимандрит с черными волнистыми волосами и расчесанной бородой как-то неуверенно, робко показался в дверях с причтом, да там и застыл… Легкий запах кипариса и ладана пронесся в воздухе. Солнечные лучи шире ложатся в комнатах, золотя густые эполеты, красным полымем вспыхивая на лентах и искрясь на звездах…

– Зачем эти живут… Зачем не они лежат там, вместо него, всем дорогого, всем необходимого? – шевелится на душе обидное сожаление…

– Знаете, какая разница между Скобелевым и этими… – слышится около.

– Какая?

– Разорвись тут граната, эти упадут – а он встанет…

– Его нужно вынести на площадь и показать народу!.. Он народу принадлежит, а не тем, которые только мертвому записываются в друзья!.. Пусть на площади служат панихиду – народ молиться за него хочет…

И глядя сквозь окна на эти благоговейные толпы, на эти глубоко взволнованные лица потрясенных людей, я верил, что только там, только они чувствуют как следует всю грандиозность этой потери… Им, именно им нужно было отдать его, чтобы ни напыщенные фразы, ни притворные слезы не оскорбляли его праха… Там он был бы своим между своими – там искренние слезы лились за него, там за него молились и страдали…

Кто-то в толпе стал было рассказывать о последних часах жизни М.Д. Скобелева.

Слушал, слушал старик какой-то… Крестьянин по одежде…

– Прости ему, Господи, за все, что он сделал для России… За любовь его к нам прости, за наши слезы не вмени его в грех!.. И он человек был, как мы все… Только своих-то больше любил и изводил себя за нас.

И вся окружающая толпа закрестилась – и если молитва уносится в недосягаемую высоту неба – эта была услышана там, услышана Богом правды и милости, иначе понимающим и наши добродетели, и наши преступления… В другой толпе рассказ шепотом.

– Был я у Тестова… Вдруг входит он и садится с каким-то своим знакомым… Я не выдержал, подхожу к нему… Позвольте, говорю, узнать, не доблестного ли Скобелева вижу?.. Дозвольте поклониться вам!.. Он вежливо так встал тоже… С кем имею честь говорить, спрашивает. Брояницкий, крестьянин такой-то, говорю. Подал он мне руку и так задушевно, по-дружески пожал мне мою!.. Ушел я да заплакал даже.

– Он простых любил, сказывают!

И целый ряд рассказов, один за другим, слышался в толпе. Появились солдаты, лично знавшие покойного…

Из спальни, где лежал труп, его вынесли наконец в небольшую комнату, которая еще ничем не была убрана. Первая панихида носила искренний характер. Сюда собрались только знавшие покойного. Не было еще и почетного караула. Когда я вошел сюда, на столе покрытый золотой парчой лежал Скобелев. Его не одели и покров был натянут до подбородка… Громкие уже рыдания слышались кругом… Свет падал прямо на это изящное, красивое лицо с расчесанной на обе стороны русой бородой, на этот гениально очерченный лоб с темной массой коротко остриженных волос… Совсем, совсем спокойное, только страшно желтое лицо… Он, когда волновался, делался гораздо бледнее, чем теперь… Точно заснул… Улыбка лежит на губах и тоже безмятежная, ясная… Широкой полосой горят лучи на золоте парчового покрова…

– Не тот покров, не тот покров!.. – суетится кто-то позади.

– Чего вам? – спрашиваю я…

– Совсем не тот покров…

– Да вы-то кто…

– Причетник… У нас для сугубых героев которые, есть егорьевский покров… А покойный – то – егорьевский кавалер ведь…

– Как будто не все равно!

Спит… Совсем спит… Кажется вот, вот проснется и улыбнется нам своей молодой, изящной улыбкой, которая как-то еще красивее казалась на этом молодом и блудном лице… Спит… Только одно – муха воя ходит по лицу… На глаз забралась, ползет по реснице… Остановилась, почесала лапки… Смахнули ее – на нос пересела… Нет, умер!.. Волны лучей, льющихся в еще не занавешенные окна, придают странную жизнь этому неподвижному лицу. Точно не шевеля ни одним своим мускулом, он как-то непонятно то и Дело меняет выражение… Прошел кто-то, всколыхнулся воздух, вздрогнули разбросанные по сторонам волосы бороды…

– Вы знаете, что тут один купец сказал… – обращаются ко мне.

– Что?..

– На первых порах он как-то протолкался… Смотрел, смотрел… Ишь, говорит, Михаил Дмитрич при жизни смерти не боялся, а пришла она, умер – да и мертвый смеется ей!..

И действительно смеется…

Уже потом тень чего-то строгого, серьезного легла на это и в самой своей неподвижности красивое лицо… Образовались какие-то незаметные прежде линии вокруг сомкнувшихся навеки глаз, у резко обрисованного характерного носа… Невольно думалось, глядя на этот труп: сколько с ним похоронено надежд и желаний… Какие думы, какие яркие замыслы рождались под этим выпуклым лбом… В бесконечность уходили кровавые поля сражений, где должно было высоко подняться русское знамя… Невольно казалось, что еще не отлетевшие мысли, как пчелы, роятся вокруг его головы. И какие мысли, каким блеском полны были они!.. Вот эти мечты о всемирном могуществе родины, о ее силе и славе, о счастье народов, дружных с ней, родственных ей, о гибели ее исконных врагов, беспощадной и бесповоротной гибели!.. Сотни битв, оглушительный стихийный ураган залпов, десятки тысяч жертв, распростертых на мокрой от крови земле… Радостное «ура», торжество победы, мирное преуспеяние будущего… Грезы о славянской свободе и вольном союзе вольных славянских народов… И все – в этом комке неподвижного трупа, еще не разлагающемся, но уже похолодевшем… По крайней мере, когда мои губы коснулись его лба, мне казалось, что я целую лед… Вся эта слава, все это обаяние перенеслись в воспоминания!.. Все это будущее, надвигавшееся грозой на недругов, эти темные тучи, где рождался гнев неотвратимой бури, где, казалось, уже загорались молнии, все это будущее уже стало прошлым, ни в чем не осуществившись… Человек показал, как много мог он сделать, показал, сколько гордой силы и гения даны ему, чтобы умереть, оставив во всех его знавших горькие сожаления… А знала его вся Россия! И что за подлая ирония – дать человеку мощь ума, орлиный полет гения, дать ему бестрепетное мужество сказочного богатыря, сквозь тысячи смертей, сквозь целый ад провести его невредимым и скосить его среди глубокого мира и спокойствия… Какая не остроумная, злодейская насмешка судьбы!.. И опять та же назойливая мысль: сколько с ним ляжет надежд и упований в черный, полный холода и мрака склеп… А теперь вон муха опять ползет по глазу… Под ресницу забирается, из-за которой орлиный взгляд легендарного витязя привык окидывать вздрагивавшие от восторга и энтузиазма полки…