Итак, Шульце-Бойзен невольно оказался обладателем абсолютно секретной информации о серьезной угрозе, нависшей над Барселоной. Перед ним встал мучительный вопрос: что делать? Как поступить? Он знал, что в разгоревшейся гражданской войне Советский Союз стоит на стороне законного правительства Испании, и решил, что лучше всего послать предупреждение республиканцам через советское полпредство в Берлине. Самому ему появляться вблизи здания на Унтер-ден-Линден было никак нельзя, и он привлек на помощь участницу своего кружка Гизеллу фон Пеллниц. Гизелла неспешно прошла мимо полпредства и незаметно, как она полагала, потому что шуцман, степенно прохаживавшийся вдоль здания, оказался в этот момент к ней спиной, опустила составленное Харро анонимное, но достаточно аргументированное письмо в почтовый ящик на воротах.

Письмо, написанное для прикрытия источника на французском языке, дошло по назначению, и по нему были приняты меры. Однако появление Гизеллы слишком близко у ворот полпредства незамеченным не осталось. За ней увязался дежурный шпик, установил ее адрес и имя. Гизеллу подвергли допросу, но у девушки хватило ума не отрицать, что в такой-то день и час она действительно проходила мимо полпредства. Ну и что из этого? Тротуар там не перегорожен, каждый час по нему проходят в обе стороны тысячи людей. В почтовый ящик она, разумеется, ничего не опускала. С какой стати? Выяснив, что Гизелла — дочь влиятельного дипломата, в гестапо решили, что, по-видимому, шпик ошибся, и ее отпустили.

Обладая ярко выраженными качествами природного лидера, Шульце-Бойзен, словно магнит, притягивал к себе антифашистски настроенных людей из разных слоев общества, даже тех, кто был много старше его. Так, его другом и союзником стал полковник Эрвин Гертц, ведавший в министерстве люфтваффе хранением секретной документации. Гертц еще лейтенантом заслужил в воздушных боях Первой мировой войны «Железные кресты» второго и первого класса. Он был человеком консервативных, но никак не реакционных взглядов, и гитлеровский режим считал подлинной трагедией для Германии.

Из младших друзей Шульце-Бойзена внимание Короткова привлек своими разведывательными возможностями сотрудник функабвера (радиоразведки) ефрейтор Хорст Хайльман (в последующем «Керн»). В числе его других потенциальных информаторов были также сотрудник абвер-II лейтенант, а позже и обер-лейтенант Герберт Гольнов, коммунист Иоганнес Грауден, работавший в фирме «Брюнгард», изготовлявшей шасси для самолетов, майор Грегор, ведающий контактами министерства авиации с министерством иностранных дел. Имелся у него еще один важный источник информации — офицер штаба командующего германскими войсками в Балканах генерал-фельдмаршала Вильгельма фон Листа. Он носил псевдоним «Швед», подлинная его фамилия осталась неизвестной.

Уже на первых встречах Харнак сообщил Короткову много важного. В частности, он рассказал, что германская сторона не довольствуется тем, что советские организации пунктуально выполняют торговые соглашения по поставкам в Германию пшеницы и различного сырья, в том числе и стратегически важного, но намерена настаивать на их увеличении и сокращении договорных сроков. В то же время многие советские заказы, якобы находящиеся в производстве, на самом деле заморожены или же их исполнение искусственно затягивается.

Тут было над чем поразмыслить. Очевидно одно: такая неисполнительность, тем более, введение торговых партнеров в заблуждение, никак не вязалась с общепризнанной немецкой обязательностью и дисциплиной. Совершенно ясно, что это делалось умышленно.

Без особых затруднений Коротков восстановил связь с «Фильтром». Ганс Куммеров их новой встрече неподдельно обрадовался. Он по-прежнему с женой Ингеборг и теперь уже двумя детьми жил в пригороде Берлина на Спанишеаллее, 166. Куммеров заверил Короткова, что готов, как раньше, сотрудничать с советской разведкой. Такую же готовность выразил и его друг, Эрхард Томфор.

Об успешном выполнении задания Коротков сообщил в Москву. В ответ получил следующее указание Центра: «Корсиканца» никому из сотрудников резидентуры на связь не передавать, сообщить ему только о перерыве на некоторое время контактов, а самому выехать в Москву для подробного доклада руководству о перспективах дальнейшего сотрудничества с Харнаком, Шульце-Бойзеном (отныне «Старшиной»), Кукхофом (отныне «Стариком»), их многочисленной сетью сподвижников и информаторов». Примечательно, что Амаяку Кобулову, который, как резидент, знал об этих группах, было запрещено самому вступать с ними в контакт, а он к этому рвался. Видимо, Берия хорошо знал истинную цену разведывательным талантам своего соглядатая в полпредстве.

Александр Михайлович не мог не заметить ревнивого недовольства Кобулова. Амаяк Захарович явно переживал, что его, резидента, в Центр не вызвали. В аппарате подобным вещам всегда придавали особое значение.

Чтобы как-то успокоить Кобулова, Коротков как бы невзначай высказал соображение, что в столь ответственный момент Центр не хочет оставлять резидентуру без первого лица, а с докладом, мол, справится и временно командированный сотрудник. Похоже, такое объяснение удовлетворило самолюбие Амаяка, и он успокоился.

Коротков про себя только ухмыльнулся. Он уже понял: портить отношения с начальством, спорить с ним, тем более, устраивать скандалы — занятие бесполезное. (Кроме самых крайних ситуаций — вроде его увольнения.) Так можно только навредить себе, а главное, угробить дело. Он выработал иную тактику: молча принимать ценные указания к сведению, а поступать без огласки, руководствуясь обстоятельствами, необходимостью, опытом и здравым смыслом.

По счастью, в отношениях с Павлом Журавлевым или Фитиным к подобным уловкам прибегать не приходилось. С ними можно было обсуждать любую проблему без восточных хитростей.

Поезд отправлялся поздним вечером следующего дня, и у Александра было время, чтобы купить московским друзьям подарки и сувениры. Грампластинки с записями Петра Лещенко («Аникуша», «Голубые глаза», «Студенточка», «Татьяна» и, разумеется, «Чубчик») после вхождения в состав СССР Бессарабии перестали быть в Москве жутким дефицитом. Поэтому ограничился покупкой авторучек, красивых зажигалок, наборов стопок с видами старого Берлина, разной мелочи, которую можно было набрать без купонов.

В отделе электротоваров «Вертхаймак» ему бросились в глаза фонарики с выдвижной шторкой, ими можно было пользоваться на улице при затемнении. Шторка позволяла бросать пятно света узкой полоской только под ноги. В Москве такие фонарики не выпускались, в Берлине же с началом войны ими пользовалось все население. Словно движимый каким-то дурным предчувствием, Коротков купил несколько штук. Фонарики действительно через каких-нибудь месяцев десять весьма пригодились и московским друзьям, да и ему самому.

В Москве на перроне Белорусского вокзала Короткова встретил водитель наркоматской «эмки». Поздоровавшись и взглянув на часы (поезд опоздал минут на двадцать), успокаивающе сказал:

— Ничего страшного… В наркомате вас ждут через час.

Домой решил не заезжать. Побрился в вокзальной парикмахерской, съел вместо завтрака крепкое антоновское яблоко, купленное тут же, в буфете, вместо каких-то сомнительных пирожков, и поехал на службу.

Сжатый, рассчитанный на полчаса ответ, Короткову довелось повторить дважды: начальнику отделения Журавлеву, затем, в его же присутствии, самому Фитину и Судоплатову. Доклад Журавлеву носил как бы пристрелочный характер. Начальник отделения задал потом несколько уточняющих вопросов, посоветовал, на что сделать упор, когда их примет Фитин.

Войдя в кабинет Фитина, Коротков уже не волновался. Его заботила лишь одна довольно забавная мысль: как бы не перепутать отчества трех находящихся в кабинете его начальников по восходящей: Журавлева звали Павел Матвеевич, Судоплатова — Павел Анатольевич, Фитина — Павел Михайлович.

Про себя улыбнулся, вспомнив, что Берия шифрограммы, направляемые за рубеж, подписывал своим псевдонимом: «Павел»!