– „Эвтаназия", – произнесла посетительница, скосив взгляд.

– Г-рр? – занятый своими мыслями, я не сразу сообразил, что она это прочла на одном из листов, валявшихся на столе. Мне показалось, что она это просто сказала, и меня проняла дрожь. Я даже напрочь забыл про необитаемый остров: ведь об этом моем начатом романе было известно одному лишь Евлахову. Но потом до меня дошло, откуда она это взяла, и я снова вспомнил про необитаемый остров и подумал, что его бы следовало как-нибудь назвать.

– Меня величают Геннадием Эдуардовичем. Прозвище – Антипончик. Это из-за такой невообразимой полноты. – Встав в профиль, я напрягся, одновременно демонстрируя свои мощи и чувство юмора. – Есть и другое прозвище: Кум Тыква, но происхождение его долго объяснять. Можно просто Гендос.

– Момина, – сказала она.

– Простите?

– Момина.

Я сделал предположение, что это – фамилия, и она отдала должное моей проницательности. При этом тоже продемонстрировав чувство юмора. Мол, все мы тут не лыком шиты, а не только некоторые. Чувствовала она себя здесь явно в своей тарелке, что само по себе казалось странным, поскольку она была существом из совершенно другого мира. А вот я – достойный предтсавитель этих запредельных мест – почему-то ощущал дискомфорт.

Я еще раз проверил щетину – все в порядке, на месте. Что ж, Момина так Момина, один черт. Хотя, если бы была Мамина, а то Момина… Тут уже и до Муминой рукой подать. А возможные варианты – Мемина, Мимина и Мямина. Мямина – Мямлина, но это уже, пожалуй, из другой оперы. Хотя нет: от Мямлиной – к Мамлиной, а там и Мамлеева… А Мамлеева я не очень люблю. Сразу ясно, что здесь без чертовщинки не обошлось. Эх, как же тебе объяснить, моминой-размоминой, что трахнуть посланницу Века Джаза предопределено именно мне? Несмотря на внешнее убожество. И внутреннее тоже. Почему бы действительно такой девушке, как она, хотя бы раз в жизни не забыть об убожестве партнера? Ну убог! Так ведь переспать с таким тоже интересно. Еще интереснее, чем с каким-либо мачо недоделанным. Хоть для галочки. Или для экзотики, в конце концов. Согласен на любые побудительные мотивы. Кстати, Убожество – классное название для острова. Двое с острова Убожества – звучит. Нужно будет озаглавить так следующую свою вещь. Вспомнился роман Эрве Базена „Счастливцы с острова Отчаяния". В отношении писателя Базена у меня были другие планы, но, наверное, стоило еще раз все взвесить.

– К вашим услугам, гражданка Момина. – Я даже, козел вонючий, шаркнул ножкой. Когда мужчина шаркает ножкой в женщине пробуждается инстинкт убийцы.

И в ней пробудился – я это видел. Она улыбнулась и заявила, что является давней моей поклонницей, поскольку прочла все мои книги.

– Все – это сколько? – поинтересовался я.

– Ну, вообще-то, три… Хотя для того, чтобы стать вашей поклонницей, достаточно было и одной. Остальное я прочла только в силу специфического интереса.

– Г-рр?

Я принялся массировать себе позвоночник – где-то на уровне лопаток. Руки у меня, как у орангутанга, и прекрасно справляются с подобной задачей.

А я еще, болван, вообразил, что „Разъяренный мелкий буржуа" ценной бандеролью отправился в Орегон, Соединенные Штаты Америки. Весьма и весьма неудовлетворен подобным открытием. И где-то даже уязвлен. А где-то нет.

– Мне даже известно, где вы их купили, – небрежно бросил я, с маниакальным упорством прощущывая позвонок за позвонком. – В „Лучшем друге", не так ли? У Мустафы.

– „Мейнстрим" и „Еще раз „фак"!" были куплены в „Академкниге", – возразила она. Причем произнесла это настолько целомудренно: „Еще раз „фак"!" – что отныне я не смог бы изнасиловать ее даже через год.

– Но уж „Разъяренного мелкого буржуа" вы наверняка купили в „Лучшем друге". Признайтесь. Мне, вообще-то, по фонарю, но все же приятнее разговаривать с человеком, когда точно знаешь, в каком именно магазине он купил твои книги.

– Неужели? – улыбнулась она. – Уау! Впрочем, „Разъяренного мелкого буржуа" я действительно купила в „Лучшем друге". Вы угадали.

– Ха! – взвился я. – Угадал! Там был куплен единственный экземпляр! Широко распахнутыми глазами она уставилась на меня.

– Впрочем, что тут удивительного? – Она самодовольно улыбнулась. – Это ведь только я такая извращенка.

Я задумчиво поскреб щетину. Ну так может – после подобных признаний – сразу и в люльку? Уж не знаю, что на меня, вдруг, накатило. Почему мозги мои вывернуло наизнанку и я был способен думать только о трахе. Ведь я вовсе не пи[]страдалец какой-нибудь и к тому же не являюсь жертвой вынужденного воздержания. Ева одна чего стоит – при случае познакомлю.

– Хотите чаю? – спохватился я. – Хавка у меня водится нечасто, но хороший чай есть всегда – из провинции Юньань. Без хавки, как выяснилось, прожить можно довольно долго, а вот без чая – фиг.

– Хочу, – сказала она, – с удовольствием. Я обожаю этот сорт.

– Хавка, – проговорила она. – Шарман.

– Между прочим, я с трудом вас разыскала, – сказала Момина, когда я с пустым чайником словно уж выползал из комнаты.

Коридор с тусклой лампочкой и обшарпанными стенами снова поприветствовал меня. Я проследовал на кухню. Здесь было всего лишь две газовые плиты и чугунная ванна, которой никто не пользовался. Для остального места не хватило, поэтому кухонные столы располагались в коридоре. Мой кухонный стол привалился к моему же шкафу, и они смотрелись что тебе закадычные приятели, один из которых уже не стоит на ногах. Я поставил чайник на огонь и отправился в ванную бриться. Если уж она настолько малахольная, что ей нравятся мои книги, так может я ее все же… того? Здесь и сегодня? А то это как-то слегка обременительно: взрывчатка, корабль, Полинезия, необитаемый остров… Если дело выгорит, то это будет первый в моей жизни гонорар, полученный за годы литературного рабства.

Ванная комната была у нас раза в три больше кухни, однако самой ванны в ней не было. В углу примостился унитаз, а ближе ко входу из стены торчал железный рукомойник. Над рукомойником красовался квадратный след – память о разбитом когда-то зеркале. Думаю, зеркало раскокошили еще до войны, зато над следом находилась розетка, которая до сих пор подавала признаки жизни. Выше розетки в ванной был только бачок, с которого уныло свисала железная цепь без ручки.

Электробритва хранилась у меня в одном из ящиков кухонного стола – чтоб вам было понятно, где я ее взял. Я зажужжал, задумчиво уставившись в квадрат, на месте которого когда-то было зеркало. Наверное нужно было объяснить ей, откуда взялось это идиотское слово „хавка". Момина сказала: „Шарман", и я ее прекрасно понимаю. Если уж подобные слова утвердились в лексиконе писателя… Но это было излюбленное словечко в нашей компании – в писательской, между прочим. Для нас в равной степени было неприемлемо делать культ как из самой еды, так и из ее отсутствия. Оставалось относиться к кулинарии с легким презрением. Не то, чтобы мы регулярно недоедали – недоедали мы редко. Но качество еды практически всегда оставляло желать лучшего: хавка – она и есть хавка. А еще у нас было любимое словечко „нехило". В смысле – не слабо. Или – круто. Я выдул плоды покоса в унитаз. Время от времени по непонятным для остальных жильцов причинам унитаз засорялся, и приходилось основательно поработать вантусом, чтобы восстановить его проходимость. И только мне было известно в чем тут дело. Я улыбнулся, смакуя собственные воспоминания. Потом бухнулся перед унитазом на колени и исступленно помолился на бачок. С некоторых пор я стал регулярно этим заниматься.

Но, унитаз, разумеется, забивался не от того, что я молюсь на бачок. Это я к тому, что вдруг вам так показалось. Просто я излагаю обстоятельства достаточно сумбурно. Долгие годы занятия литературой утвердили меня во мнении, что излагать обстоятельства каким-либо более приемлемым образом я неспособен. Если сумбур творится у автора в голове, наивно искать ясность в его книгах. Или иначе: если у автора нет царя в голове, откуда он возьмется в его книгах? Так что, если кто любит про царей, нет тут царя. Нет и никогда не было. Унитаз есть – это правда, и молитвы есть. Но они никак не связаны друг с другом. Никакой метафизики. И никаких царей. Мы свергли их сами знаете когда.