«Отписать бы надобно, печется Петр Алексеевич о делах».
Поначалу отписал о Таганроге: «Доношу тебе, государь, в Троицкой милостью Божиею и дела по воле твоей строятся». Теперь и о своих печалях можно: «Болезнь дяди прибавила хлопот излишних. И о себе, государь, доношу, товарищ мой Петр Игнатьев волею Божиею скончался и что ныне на Воронеже делается, Бог весть».
Апраксин прислушался: в соседней комнате стукнул костыль, дядя пытался встать. Крикнул Козьму:
— Пойди к воеводе, подмоги в чем надо.
Распечатав следующий конверт, содрогнулся. Брат Андрей сообщал о кончине Пелагеюшки. Все случилось враз, писал брат, сначала пошла кровь горлом, потом схватило кишки. Ездили за лекарем на Кукуй, тот приехал, развел руками: внутренности, мол, прорвало напрочь, лекарства не помогут. Похоронили ее честь-честью.
Не дочитав, опустил руки, зарыдал… Потом писал сквозь слезы ответ… Перечитал написанное, присыпал песком. Завтра почта повезет письмо в далекую Москву, потом на Двину. Где-то там в Ингрии старший брат службу правит. Спохватился: «Надобно в церковь пойти завтра, панихиду отслужить по Пелагеюшке…»
Воронеж накануне Покрова встретил Апраксина дождем с мокрым снегом. Под ногами хлюпало, ступни вязли в стылой жиже. В адмиралтейской избе среди груды бумаг он сразу отличил по упаковке и большой сургучной печати пакет от царя. Письмо пришло из Нюхчи. Царь описывал плавание от Архангельского до Соловков, приход в Нюхчу, высадку.
Рука вдруг вздрогнула, опустилась. Апраксин перевел взгляд на слюдяное оконце, тоскливо вздохнул.
Петр сообщал о смерти Памбурга: «Господин Пам-бург на пристани Нюхчи от генерала Ламберта заколот до смерти, которой он сам был виною, о чем, чаю, вам не безызвестно».
Апраксин грустно усмехнулся: «Ты первым повестил меня, Петр Лексеич, в этот раз не угадал. — Шмыгнул носом. — Вот так-то добрые знакомцы ни за што ни про што живота лишаются».
Федор Матвеевич снова вздохнул, перекрестился. В дверях появился Козьма с охапкой дров, и Апраксину пришла мысль разделить с кем-нибудь свою унылость.
— Ты сбегай-ка к Федосею, покличь борзо его да крикни прислугу, собери на стол.
После отъезда Крюйса он стал чаще общаться с корабельными мастерами. Как-никак, а добрую дюжину лет близко знакомы по общему ремеслу, с которым поневоле они спознались по царской пылкой приверженности к нему, а мало-помалу и сами заразились страстью к корабельному делу. Из преображенцев Петр больше всех почитал Скляева за мастерство и искусство строения судов, смекалку и умение орудовать на стапелях. Федору Апраксину же были созвучны многие свойства его характера: трудолюбие и бессребренничество, скромность, бесхитростность и добропорядочность.
В Воронеже Скляев обосновался с семьей, с женой и младенцем, жил он через три дома от адмиралтейца. А иногда, по праздникам, тот гостил у него и немного завидовал семейному уюту корабельного мастера.
Скляев ждать себя не заставил, спустя четверть часа отряхивал в сенях дождевые капли. Узнав о смерти Памбурга, откровенно огорчился:
— Добрый моряк был, а умер по-дурацки.
За столом первой чаркой помянули голландского капитана, а потом выпили за упокой Петра Игнатьева. Вспоминали об их добрых делах. Скляев заговорил о Памбурге:
— Помнится, когда он появился, «Крепость» на воде достраивали. Многое он подсказывал, переделывал по-своему, но с пользой.
— Матросом он службу-то начинал. Корабли от киля до клотика прошнырял, — согласился Апраксин. — По морям далеким хаживал, по окиянам. Дедевонный адмиралом был, так он от его покровительства отказался. Своим горбом чины добывал.
Собеседники выпили еще по чарке. Скляев видел неустроенность жизни адмиралтейца, знал о его недавнем горе и потому старался хоть как-то утешить старшего товарища.
— Всякому свое на этом свете предписано, Федор Матвеевич, Бог нам всем срок определил. Бона, возьми твоего подручного, Петра Матвеевича покойного, царство ему небесное. — Оба вздохнули, перекрестились. — Добрый служака был, взыскивал, но не воровал, жил по совести. К людишкам ласков был, особливо к болезным. С Кикиным или с тем же Данилычем не сравнишь. Те себе на уме. Для них простолюдин ничто. Было бы свое благополучие. — Голубые глаза мастера подернулись грустной поволокой. — А вишь, вон Господь-то к себе добрых людей прибирает до срока, ему бы еще жить да жить…
Не чокаясь, помянули Игнатьева, и Скляев перевел разговор:
— Как-то там на Ладоге нынче государю приходится?
— Господь ему в помощь, одолеет супостата…
На следующий день почта принесла долгожданную весть из Шлиссельбурга:
«Объявляю вашей милости, что, помощию победивца Бога, крепость сия по жестоком и чрезвычайно трудном и кровавом приступе (который начался в 4-м часу пополуночи, а кончился в 4-х часах пополудни) задался на окорд, по котором комендант Шлиппенбах со всем гарнизоном выпущен.
Истинно вашей милости объявляю, что через всякое мнение человеческое сие учинено и только единому Богу в честь и чуду приписать».
Тут же, не откладывая, Апраксин дописал начатое еще на прошлой неделе письмо о делах в Азовском крае: «В гавани, государь, зимуют десять кораблей, да две галеры, да яхта, а остальные зимуют в Азове, для того, что требуют почины».
Адмиралтеец прочитал доклад, скрупулезно вспоминая, не забыл ли о чем. Вроде бы все упомянул: и про Таганрог, и Троицкую, про крепости, шанцы и гавань. Государь-то все до мелочи помнит. Теперь о своем безутешном горе. Рука дрожала, нахлынули воспоминания о милой, верной и безропотной супруге.
В конце письма выплеснулось одно желание; «Зело, государь, скучно на Воронеже, ежели тебе, государю, не во гневе, повели мне быть к тебе, государь, видеть твои государевы очи, не дай нам в продолжительной печали быть».
Долгожданный ответ пришел из далекого Шлиссельбурга без задержки. Видимо, царь, как всегда, смотрел в корень дела: «Ежели вам нынче не для чего, понеже сего лета не чаем, а опасно в будущее лето… — Но в то же время и хотел утешить своего старшего друга: — Пожалуй, государь, Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой своей печали, уповай на Бога, что же делать, и здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутся».
Читая письмо, Апраксин недоумевал и огорчался: «На Азове-то как бы утихомирилось, понапрасну тревожится, а меня-то, вишь, не пускает… А насчет женок-то он, пожалуй, прав, всякое случается».
Вспомнилась ему почему-то Евдокия Лопухина, когда увозили ее в Суздаль. «Красавица-то была писаная. А вот не пришлась ему по нраву. Чужая душа потемки, особливо в бабьем деле».
Заснеженная Москва встречала победителей с берегов Невы шумно — колокольным перезвоном, пушечной пальбой, фейерверками.
На въезде в Москву Петр обронил Меншикову:
— Забери у Монсихи мою персону с алмазами, более ничего не трогай. Накажи ей со своей челядью из Москвы не съезжать, ежели хочет куда в деревню, пущай едет, под присмотр.
Обычно он всегда был во главе веселого загула, но в этот раз на людях появлялся редко, большую часть времени проводил в Преображенском. Лефортов дворец теперь опустел, на Кукуе делать было нечего.
После Крещения царь уехал в Воронеж. Первым делом выслушал Федора Апраксина. Адмиралтеец всю кампанию провел на Азовском море. В Таганьем Роге работы подвигались.
— Нынче, Петр Лексеич, я оставил на зиму в Таганьем Роге десять кораблей, две галеры и яхту. Другие неисправные суда отправил в Азов.
— Што татары?
— Поговаривали, крымский хан собирается на Азовский край. Но там нынче надежно. Донское гирло закупорил сваями, оставил один рукав для прохода, Кривую Кутюрьму. Ее же цепями перегораживаем постоянно.
— Ты, Федор, за Азовом присматривай крепко, нам он дорого стоит. К весне веди туда новопостроенные корабли. «Предистинацию» сам поведешь. Да и за Воронежем приглядывай. Не то крымский хан подберется неожиданно, все спалит. Пришлю сюда вдобавок батальон преображенцев.
