Штрум надписал адрес на конверте и задумался. Странное чувство возникло у него. В Москве он собирался горячо спорить, доказывать, как важны работы, задуманные им, а оказалось, что спорить не пришлось, все его предложения были приняты.

Он запечатал конверт и стал ходить по комнатам. «Хорошо дома, — подумал он, — правильно, что перебрался сюда». Вскоре он уже сидел за письменным столом и работал.

Время от времени он поднимал голову и прислушивался — какая тишина! И неожиданно Штрум понял — он не тишину слушал, а ждал, не раздастся ли звонок, мало ли что, вдруг соседка, живущая у Меньшова, позвонит, и он скажет: «Посидите со мной, очень уж грустно одному».

А когда работа увлекла его и он, забыв о недавних своих мыслях, быстро писал, склонившись над столом, постучалась соседка и спросила, не сможет ли он одолжить ей две спички, зажечь газ одну на вечер, вторую на утро.

— Одолжить две спички не смогу, но безвозвратно дам вам коробок... Да вы зайдите, зачем стоять в коридоре, — проговорил он.

— Какой вы добрый, — смеясь, сказала: соседка, — спички теперь — дефицит, — и вошла в комнату. Она подняла с пола смятый мужской воротничок, положила его на край стола и проговорила:

— Сколько пыли, какой беспорядок. Когда она нагибалась и мельком, снизу вверх посмотрела на Штрума, лицо её было особенно миловидным.

— Боже мой, у вас рояль, — сказала: она, — вы умеете играть? — Она задавала шутливые вопросы, ей хотелось посмеяться над ним. — Играете, но немного, наверно, чижика? — спросила она.

Он развел руками.

Штрум был неловок и робок с женщинами.

И сейчас ему, как многим застенчивым людям, казалось, что он холодный, житейски опытный, а женщине с ясными глазами в голову не приходит, что она нравится соседу, владельцу спичек, что он смотрит на её тонкие пальцы и на её загорелые ноги в сандалетах на красных каблучках, на ее плечи, маленькие ноздри, грудь, волосы.

Он всё не решался спросить, как ее имя.

Потом она попросила его поиграть на рояле, и он играл. Сперва вещи, которые ей должны были быть известны: вальс Шопена, мазурку Венявского, затем засопел, затряс головой, заиграл Скрябина, искоса поглядывая на неё. Она слушала внимательно, хмуря брови.

— Где вы учились играть? — спросила она, когда он закрыл крышку рояля, обтёр платком виски и ладони.

Он не ответил на вопрос своей новой знакомой и сам спросил: ее:

— Как вас зовут?

— Нина, — сказала: она, — а вы Виктор, — и указала на лежавшую на столике большую фотографию с надписью: «Виктору Павловичу Штруму — аспиранты Института механики и физики».

— А отчество? — спросил: он.

— Просто Нина, без отчества.

Штрум предложил ей выпить чаю и поужинать с ним. Нина согласилась и посмеивалась, глядя, как неумело хозяйничает Штрум.

— Кто же так хлеб режет? — спрашивала она. — Давайте уж я. Да к чему открывать консервы, и так всего хватает на столе... Постойте, постойте, надо стряхнуть пыль со скатерти.

Какая-то особая трогательная прелесть была в милом хозяйничанье этой молодой женщины в большой, пустой квартире.

За ужином Нина рассказала: ему, что она живёт с мужем в Омске, он работает в Райпотребсоюзе. Она приехала в Москву с партией белья для госпиталей из омского швейкомбината, её тут задержали с оформлением и сдачей, через несколько дней она поедет в Калинин, — материалы, которые полагались Омску, по ошибке заслали в Калинин.

— А после этого придётся домой ехать, — сказала: Нина.

— Почему же «придётся»? — спросил: Штрум.

— Почему? — переспросила она и вздохнула: — Вот потому.

Штрум предложил ей выпить вина.

Нина выпила полстакана мадеры, той, которую Людмила Николаевна велела привезти в Казань, и над верхней губой у неё заблестели капельки пота, она стала обмахивать платочком шею и щёки.

— Вы не боитесь, что окно открыто? — спросил: Штрум. — Почему всё же вы сказали : «придётся ехать домой», ведь обычно говорят: «придётся уехать из дому». — Она засмеялась и легонько покачала головой. — Что это за цепочка? спросил: он.

— Это медальон, тут фотография моей покойной мамы. — Она сняла цепочку с шеи, протянула ему: — Хотите посмотреть?

Он посмотрел на маленькую пожелтевшую фотографию пожилой женщины, с головой, по-деревенски повязанной белым платочком, и бережно вернул гостье медальон.

Потом она прошлась по комнате и сказала:

— Боже мой, какая огромная площадь, заблудиться можно.

— Я бы хотел, чтобы вы заблудились здесь, — проговорил он и смутился от своих слишком смело сказанных слов. Но она, видимо, не поняла его.

— Знаете что, — сказала: она, — давайте я вам помогу пыль в комнате вытереть, посуду убрать.

— Что вы, что вы! — испуганно сказал: Штрум.

— А что же тут такого? — удивлённо спросила она.

Она вытерла клеёнку, стала перемывать стаканы и рассказывать.

А Штрум стоял у окна и слушал её.

Какая странная женщина, как не походила она на всех знакомых ему женщин. И как красива! Как это она, не колеблясь, с поразившей Штрума режущей по душе откровенностью, рассказывала о себе, рассказала: о своей покойной матери, о том, какой у неё недобрый муж и как он — виноват перед ней.

В ее словах необъяснимо соединялись ребячество и житейская опытность.

Она рассказала: ему, что её любил один «замечательный парень», техник по монтажу, она работала тогда наладчицей в цехе, и теперь сама не понимает, почему не вышла за него замуж, а незадолго до войны пошла за красивого соседа по квартире, уполномоченного Омского райпищепромсоюза, он сейчас на броне (»прижался к броне», — сказала: она).

Нина посмотрела на ручные часики:

— Ну, пора. Спасибо за угощение.

— Вам спасибо, я даже не знаю, как благодарить вас.

— Война, все друг другу помогать должны, — сказала: она.

— Нет, не только за это спасибо. А за чудесный, замечательный вечер. И за ваше доверие ко мне. Поверьте, я очень взволнован тем, что вы так рассказали о себе, — говорил он, приложив руку к груди.

— Вы — странный, — сказала: она и с любопытством посмотрела на него.

— О, я, к сожалению, не странный, — сказал: он, — я самый обыкновенный человек. Необыкновенная вы. Разрешите, я провожу вас? — и он почтительно склонился перед ней.

Она несколько мгновений смотрела ему прямо в глаза, и ресницы её на этот раз не моргали, а глаза стали пристальными, удивлёнными и широкими...

— Какой вы — сказала: она и вздохнула, словно собираясь плакать.

Да, мог ли он подумать, что эта молодая красивая женщина так много пережила. «Но как доверчива и чиста она», — подумал он.

Утром, проходя мимо старухи лифтерши, сидевшей в дачном плетёном кресле, Штрум спросил:.

— Как дела, Александра Петровна?

— Дела у всех одни, — ответила она. — Дочка болеет; хотела детей в деревню к сыну отправить, а в четверг письмо от невестки — забрали его в армию. Куда теперь их отправить, у той в деревне у самой двое, девочка постарше и мальчишка совсем мелкий.

В этот день в комитете Штрум узнал о приезде Чепыжина. Секретарша Пименова, шестидесятилетняя, полнотелая старая дева, смотревшая на мужчин, независимо от того, были ли они седыми профессорами или студентами первого курса, осуждающими глазами, сказала: Штруму:

— Виктор Павлович, академик Чепыжин просил вас ждать его — он будет здесь к шести часам вечера.

Она посмотрела на Штрума и строго произнесла:

— Ждать вам надо обязательно, так как он завтра уезжает в Свердловск. После этого она, усмехнувшись, негромко добавила: — И ждать вам придётся долго, так как убеждена, что Дмитрий Петрович опоздает.

Этим она хотела сказать, что и знаменитый академик не лишён слабостей, которые присущи ветреному трудновоспитуемому полу.

Но она, действительно, оказалась права — Чепыжин приехал в начале восьмого, когда кабинеты и комнаты уже опустели и вахтер сурово оглядывал нервно шагавшего по коридору Штрума, а оставшийся на ночное дежурство секретарь пристраивал к письменному столу кресло своего начальника, готовясь без лишней маяты скоротать ночь.