Маша, обняв отца за шею, громко с вызовом произнесла:
— Да, я его дочка, он подземный, никому его не отдам, никуда его не отпущу. — И, помолчав немного, увещевающе спросила: — Тётя, зачем вы сердитая? Что вас в газете не напечатали?
Брагинская пробормотала:
— А мой Казик отпустил своего папу, никогда он к нам не приедет.
— Дура ты, Машка, — сказал Новиков и добавил: — Хватит на мне верхом ездить, ходи своим ходом.
И он снял девочку с плеч и поставил её на землю.
— Вы бы к нам зашли как-нибудь, — сказал он — с женой моей познакомитесь.
Брагинская покачала головой:
— Спасибо, где уж мне ходить, еле успеваю с домашними делами справиться перед работой.
— Да, трудненько приходится, — проговорил Новиков, — жмём уж, действительно, очень сильно. Теперь-то можно будет полегче, а то и мужские кости трещат от такой работы.
Он поглядел на лицо женщины и виновато вздохнул — действительно нажали сильно. Уж на что здоров Девяткин, и тот под утро в конце смены сказал:
— Ломает меня, словно от гриппа. Кажется, всю жизнь на производстве работал и ничего, а тут, в забое, прямо не выдерживаю.
— Ничего, ничего, вот сейчас подтянули, подогнали, темп сейчас примем нормальный, — проговорил, прощаясь с откатчицей, Новиков.
«Интересное дело, — подумал он, — вспомнить, как я всю жизнь работал, и, кажется, как начал, так и сейчас работаю. А в действительности весь советский рост в промышленности я своими руками перемерил. Начал с того, что с санками ползал, а теперь во весь рост стою, и кровли не видно, а в забое теперь завод размещается, а раньше обушок, да санки, да топорик, да лампочка бензина. Вот и жизнь так должна была расшириться, как работа в тяжёлой промышленности, чтобы кровли не видно, а народ в землянках живёт. Подрубила нас война».
Он поглядел на три запыленные легковые машины, стоявшие у входа в контору, одна из них, «эмочка», принадлежала начальнику шахты, на второй, «ЗИС-101», ездил секретарь обкома, а третья, иностранной марки, кажется, принадлежала директору военного завода, расположенного у соседней железнодорожной станции.
— Зря пришёл, хоть и вызывали, начальство собралось, — сказал Иван Павлович, обращаясь к шофёру шахтной машины, с которым был знаком.
— Чего зря, раз вызывали? Новиков рассмеялся
— Знаешь, если уж три машины собралось, значит начальство заседание устроило Увидят друг друга — и заседать, уж без этого не могут. Сами не рады. Притяжение.
Знакомый шофёр рассмеялся, девушка, сидевшая у руля заграничной машины, тоже улыбнулась, а водитель обкомовского «ЗИСа» неодобрительно нахмурился.
В это время из открытого окна конторы выглянул начальник шахты и сказал:
— А, Новиков, зайдите к нам сюда.
В коридоре, увешанном объявлениями, Новиков узнал от встретившегося ему начальника участка Рогова что на шахту приехал уполномоченный ГОКО, провёл техническое совещание.
— Он сейчас у начальника шахты, — скачал Рогов и, подмигнув Новикову, добавил — Не робей, брат.
— Эх, куда же мне Машу девать — растерянно оглянула Новиков — Я думал на минутку меня вызывают, акт подписать.
А Маша ухватила крепко отца за руку и предупредила.
— Папа, ты меня не оставляй, я крик подниму.
— Чего кричать, посидишь с бабушкой уборщицей, тётя Нюра, ты ж её знаешь, — просительным шепотом сказал Новиков. Но в это время открылась дверь кабинета, и юная секретарша начальника шахты нетерпеливо сказала:
— Где же вы там, Новиков?
Иван Павлович подхватил на руки Машу, зашёл в кабинет.
Начальник шахты Язев, красивый, тридцатипятилетний человек с правильными, строгими чертами лица, с чётко сомкнутыми губами, одетый в щегольскую гимнастёрку, подпоясанную широким поблёскивавшим кожаным поясом, ходил по кабинету, приятно поскрипывая ладными, хромовыми сапогами. У письменного стола сидело несколько человек. Один из сидевших, в поношенном генеральском кителе, был мужчиной богатырского роста, с широкими пухлыми плечами, со спутанными волосами, нависшими над широким лбом, с набрякшими под глазами мешками. Второй, сидевший в кресле начальника шахты, небольшого роста, в очках, с тонкими губами и желтоватым бледным лицом не спящего по ночам человека, был одет в светлосерый летний пиджак и светлоголубую рубаху без галстука. Перед ним на столе лежали раскрытый портфель, пачки бумаг, широкие мятые полотна синей кальки. У стен на стульях сидели жёлтозубый, нахмуренный директор угольного треста Лапшин и секретарь шахтпарткома Моторин, седеющий, румяный, кареглазый, обычно подвижной, весёлый и громкоголосый, сейчас лицо его казалось озабоченным и смущённым.
У окна стоял знакомый Новикову по областному стахановскому совещанию, проходившему в мае месяце, секретарь обкома партии по промышленности худощавый, высокий человек в чёрной куртке с отложным воротником. Он и лицом и фигурой напоминал старого приятеля Новикова, подземного слесаря Черепанова.
— Вот, Георгий Андреевич, это и есть Новиков, проходчик, — сказал Язев, обращаясь к сидевшему за столом бледному человеку в очках. Поморщившись, он вполголоса сказал:
— Зачем вы с ребёнком явились. Ведь вызывал вас начальник шахты, а не заведующая яслями.
Он сделал ударение на втором «я» — яслями — и слово от этого показалось каким-то обидным я смешным.
— Да она, пожалуй, переросла для яслей, — сказал секретарь обкома по промышленности: — Тебе сколько лет, девочка?
Маша, смущённая непривычной обстановкой, ничего не ответила; округлив глаза, загадочно смотрела в окно. Искоса она быстренько глянула на отца, как он, — тоже, может быть, растерялся, неожиданно увидев столько незнакомых дядек? Но отец успокаивающе погладил её по голове.
— Ей четвёртый год, — сказал Новиков, — я думал, меня на минутку вызвали, подписать акт о неисправности в подводке сжатого воздуха... А что касается яслей, то ведь закрыты и ясли и детский сад, у них карантин.
— Вот оно что! — сказал очкастый. — А по какому поводу карантин?
— Несколько случаев кори было, — сказал Моторин и виновато покашлял.
А Новиков добавил:
— Уж девятый день закрыты.
— Вот оно что, уже девятый день, — сказал очкастый Георгий Андреевич, покачал головой и спросил: — А что это за неисправность с подачей сжатого воздуха? Зачем протоколы подписывать, не проще ли исправить то, что неисправно?
Поглядев на Новикова, он сказал:
— Садитесь, в ногах правды нет! Новиков, чувствуя всё нараставшее раздражение против Язева, проговорил:
— Как же садиться, хозяин не приглашает.
— Что ж хозяин... вы тоже хозяин.
Новиков поглядел на Язева, покачал головой и так лукаво и умно усмехнулся, что все невольно рассмеялись.
Новиков не любил начальника шахты. Ему помнились первые часы приезда на проходку — синий, жёсткий морозный вечер, люди, выгрузившиеся из эшелона на пронзительно скрипящий снег, Инна с ребёнком на руках, сидящая на узлах, закрытая через голову ватным одеялом, костры, разведённые в котловине у железнодорожного полотна, толпа, окружившая Язева, стоявшего возле легковой машины в белом полушубке, в высоких белых бурках... На недоуменные вопросы рабочих, успевших узнать, что бараки не дооборудованы: «Где же печи в общежитиях, о которых сообщил в дороге Язев, как без транспорта ночью доставить детей за 8 километров», — он стал говорить о трудностях, о фронтовиках, о необходимости приносить жертвы, не считаться ни с какими лишениями. Говорил он горячо, и всё, что он говорил, было верно и правильно, но почему-то, странным образом, Новиков чувствовал обиду за эти суровые, святые слова, которые были выношены им в страданиях, в тяжёлом труде, в муках души... Не этому самодовольному, равнодушному человеку произносить такие слова. Как-то не ладились они с его расшитыми ёлочкой варежками, с его красивыми, холодными, прищуренными глазами, с легковой машиной, в которой лежали аккуратные, завёрнутые в бумагу пухлые свёртки.
