— Та ещё с добрым гаком, — добавил Свистун. Разговор этот происходил в три часа пополудни жаркого и спокойного воскресного дня, и могли ли предполагать участники этого разговора, что через час именно им, и никому иному, суждено будет первыми встретить удар немецкой танковой колонны, что тяжёлые миномёты Саркисьяна и длинноствольные зенитные пушки Свистуна возвестят начало великого сталинградского сражения.
Поговорив ещё немного, они разошлись, условившись встртиться через два часа в заводской столовой, попить пива и на машине поехать в город смотреть кино; машину давал Саркисьян, а горючее для поездки имелось у Свистуна.
— Проблему горючего здесь не трудно решить, — сказан Морозов, любивший ещё в училище употреблять учёные обороты.
Но Саркисьяну уже не пришлось встретиться с Морозовым и Свистуном. Вечером этого же дня убитый лейтенант Морозов лежал, полузасыпанный землёй, с разможжённой головой и развороченной грудью, а Свистун держал тридцатичасовой бой% часть могучих длинноствольных и скорострельных зенитных пушек била по немецким танкам, а остальные, раскаленные боем, среди пыли, дыма и пламени отражали налёты бомбардировщиков. В этом бою батарея потеряла связь со штабом, и командиру зенитного полка подполковнику Герману казалось, что скрытые в чёрном дыму пушки Свистуна давно уже погибли со всеми расчётами, он лишь по слуху, сквозь дым и земной туман, узнавал, что батарея Свистуна продолжает драться. В этом бою были убиты многие девушки — прибористки и дальномерщицы, о которых днём говорили лейтенанты, и самого Свистуна выволокли на плащ палатке с тяжёлой раной в живот и с обгоревшим лицом.
Но в ту минуту, когда старые друзья, Морозов и Свистун, обнявшись, пошли к заводу, посмеиваясь, вспоминали училищную старину, а Саркисьян продолжал с довольным и важным лицом прохаживаться между ведущими занятия миномётными расчётами, мир и тишина царили в небе и на земле.
Подносчики мин первыми заметили немецкие самолёты.
— Гляди, гляди? — закричал один — Как мураши! Все небо, и с Волги, и отовсюду
— На нас идут, ну, накрылись мы!
Завыли заводские сирены, но их пронзительный вой заглох в густом, заполнившем небо гуле моторов.
Красноармейцы, подняв головы, следили за движением черной тучи. Опытные глаза фронтовых солдат определили в хаосе движения, что главный удар немцы наносят по городу
— Во, во разворачиваются, гады... Пошли вниз, пикировает, пикировает... Пускают, пускают?
И действительно, послышался безрадостный, ледяной свист — и глухие утробные взрывы слились в один мощный звук, от которого заходила земля.
Пронзительно крикнул живой молодой голос.
— Эй, смотри, смотри, часть сюда заворачивает, эти на нас идут?
Красноармейцы врассыпную побежали по щелям, ямам, овражкам, залегли, прикрывая головы, придерживая пилотки, точно в пилотках и было спасение от фугасных бомб Зенитные пушки открыли огонь.
Загремели вразнобой падавшие между цехами бомбы.
Тотчас за первым заходом на заводы самолеты совершили второй, за вторым третий.
Саркисьян, так внезапно перешедший от тыловых мыслей о пиве и вечерней прогулке в город к суровой действительности войны несколько мгновений озирался по сторонам. Он в душе боялся бомбовозов и всегда терялся во время воздушных налетов, с тяжёлой сердечной тоской глядел на немецкие самолёты — где высмотрели себе жертву, куда прянут? Он говорил о немецких воздушных бомбежках «Это не война, это хулиганство».
Бой на земле? В таком бою он чувствовал себя сильным, злым, хитрым, в борьбе с наземным врагом не было отвратительного чувства обнаженной головы...
— По местам! — крикнул он, гася в сердитом крике тревогу сердца.
Немецкие эскадрильи, отбомбившись, ушли, а новые еще не подходили, лишь дым быстро сносило ветром к Волге. С юга слышался то нараставший то утихавший гул зенитной артиллерии, и все небо над городом было в облачках зенитных разрывов и в полупрозрачной дымке нарождавшихся по жаров — сотни разъярённых и ядовитых двухмоторных насекомых высокой, беспорядочной тучей кружились над Сталинградом. Их атаковали советские истребители. Красноармейцы вылезли из ям, пошли к миномётам, не отряхивая с себя земли, зная, что через несколько минут снова придётся кидаться к щелям. Все головы были повернуты к городу, все глаза были устремлены на небо Саркисьян, оттопырив губы и ещё больше округлив глаза, несколько раз тревожно оглянулся. К рычащему грохоту, стоящему в воздухе, казалось,примешивалось чуть слышное, хорошо знакомое ему железное, жёсткое мурлыкание.
— Ты не слышишь? — спросил он нахмуренного, но неизменно румяного сержанта Генералова
Генералов мотнул головой и, матеря авиацию противника, указал на небо:
— Вот летят, опять сюда, на заводы.
Но Саркисьян уже не глядел вверх, не слушал плотной и дружной вновь поднимавшейся пальбы зенитных орудии, оборонявших завод. Вытягивая шею, становясь на носки, он всматривался в противоположную городу сторону — на северном крае широкого оврага, шедшего к Волге, среди серых, пыльных лап густого кустарника, казалось ему, шевелился угрюмый и низкий лоб тяжёлого танка...
— Товарищ старшин лейтенант, хоронитесь, разворачиваются, — указывая на небо, предупредил его Генералов. Саркисьян нетерпеливо отмахнулся рукой.
— Послушай, дорогой, — сказал он, — беги к оврагу, посмотри, что за машины, — и толкнул легонько Генералова в спину — Только быстро, быстро слетай, как орёл!
Он приказал командирам взводов приготовиться к боевой стрельбе по краю оврага, а сам полез по лесенке-стремянке на крышу старенького, брошенного жильцами домика.
С этой поросшей зелёным мхом крыши хорошо были видны сараи, огороды, пустая дорога, многочисленные тропки, ведущие к оврагу, да и сам овраг и всё, что было по другую сторону его. Саркисьян видел, как танки, их было не меньше тридцати, показалось ему, шли колонной по широкой жёлтой дороге в сторону завода.
Они были далеко, и он не мог различить ни их окраски, ни знаков, изображённых на них, — видимо, пыль густо лежала на броне, да и пыль, поднятая гусеницами при движении, набегала, подхваченная ветром, и закрывала машины.
Он видел, как Генералов то бегом, то скорым шагом приближался к оврагу. Конечно, то шли из Камышина наши танковые резервы? Ведь утром командир бригады, приехав т штаба фронта, рассказывал при Саркисьяне, что немцы стали на Дону и, видимо, не скоро соберутся с силой форсировать широкую водную преграду. И всё же он испытывал недоверие к выходившим к оврагу машинам.
Им владело то постоянное недоверчивое, напряжённое чувство человека переднего края, в чью кровь уже вошло всегда и всюду прислушиваться к шорохам ночных шагов и едва различимому шуму моторов, с живой любознательностью всматриваться в пыляший по просёлку грузовик, пытливо разглядывать контуры одиночного самолёта, низко летящего над железной дорогой, вдруг остановившись, затаив дыхание, смотреть на идущих полем людей.
Со стороны деревушки Лотошинские Сады, куда накануне Саркисьян ходил есть виноград, поднималась пыль, а из садика у берега речушки Мокрая Мечетка, где располагались истребительный батальон и отряды заводскою народного ополчения, послышались частые, но неясные винтовочные выстрелы и несколько коротких пулемётных очередей. Видимо, заводские ополченцы открыли огонь. По ком это стреляли они?
Внезапно Саркисьян увидел среди кустарника и бурьяна на той стороне оврага сверкающий, прерывистый огонь пулемёта, до уха его дошла пунктирная скрежещущая очередь, и этот огонь и звуки сразу связались с Генераловым, тот замахал руками, исчез в овраге и через минуту, уже пригнувшись, бросаясь то вправо, то влево, припадая на миг и вновь вскакивая, бежал по тропинке. Он остановился на секунду и раскатистым голосом закричал:
— П-р р о тивник?
Его слова уж не были нужны, весь вид его, каждое движение говорило о том, что к Тракторному заводу подходили немецкие танки.
И тотчас Саркисьян, стоя на своей замшелой крыше, маленький и величественный, приветствуя свою суровую судьбу, хриплым, ликующим голосом заорал команду, не предусмотренную никаким уставом.
