Политическая история Англии в период движения от Средних веков к Новому времени проходит через ряд узловых точек, в которых серьезные политические кризисы удачно сочетались с поступательным развитием парламентаризма[3]. Уже сильная феодальная аристократия, осевшая на новых территориях после прихода в страну Вильгельма Завоевателя в 1066 году, рано продемонстрировала определенную тенденцию к независимости (в известных пределах, разумеется) от абсолютной верховной власти. Воспользовавшись неудачами правления Иоанна Безземельного, брата легендарного Ричарда Львиное Сердце, феодалы принудили короля на принятие Великой хартии вольностей – Magna Charta Libertarum – в 1215 году, в которой, в частности, оговаривалось, что свободный дворянин не может быть так или иначе репрессирован верховной властью без суда равных ему дворян. Таким образом, власть суверена впервые ограничивалась снизу, стихией сословной (или корпоративной) солидарности. В случае неисполнения договора дворяне оставляли за собой право на сопротивление. Вместе с принятием Хартии было положено начало организации дворянского представительства, которое позже получило название парламента. По сути парламент и был институционализацией тех ограничений суверенной власти, которые удалось на данный момент отвоевать дворянству, и далее эти ограничения развивались уже под видом парламента и в русле его собственной эволюции. Эта эволюция, конечно, была далеко не безоблачной. Так, тяжелая гражданская война, получившая в истории имя Войны Алой и Белой розы (то есть династий Йорков и Ланкастеров, 1455–1485 годы), совершенно упразднила самый вопрос о представительстве – было не до того. Мир, восстановленный под властью новой династии Тюдоров, первое время также тяготел к суверенному абсолютизму. Однако сложившаяся уже историческая традиция сильного представительства, как оказалось, не могла быть так запросто аннулирована даже столь долгой, жестокой войной. Хотя большая часть старого дворянства была этой войной уничтожена, новая аристократия традиционно тяготела к самоуправлению, чему абсолютная власть не особенно сопротивлялась (напротив, самоуправление gentry приносило короне вполне очевидные выгоды). С тех пор политическая система Англии демонстрировала баланс, во многом сходный с принципом маятника: чем больше верховная власть тяготела к абсолютизму, тем больше – будто в ответ – противовесная система парламентского представительства настаивала на своих правах и ограничениях верховной власти. Так было при Якове Первом, а при сыне его Карле Первом, еще сильнее прежнего притязавшего на неограниченный абсолютизм, политический маятник качнулся прямиком до новой гражданской войны (еще до нее парламент добился от короля Билля о правах, ограничивавшего верховную власть по части налогообложения, юрисдикции, содержания армии). Лидер противников короля Оливер Кромвель, в 1640 году организовавший так называемый Долгий парламент, в 1649 добился-таки юридически санкционированной казни Карла Первого. Итогом диктатуры Кромвеля, которая сама по себе едва ли способствовала развитию парламентаризма, была реставрация 1660 года – на английский трон взошел Карл Второй. Правитель в достаточной степени жадный и малограмотный, он от противного укрепил престиж парламента и еще более уронил честь короны. Так, в 1679 году был принят Habeas Corpus Act, в котором оговаривались фундаментальные права гражданина против произвола властей – от условий правомерного помещения гражданина под стражу до суммы, которую обязаны выплатить гражданину нарушители данного акта. Славная революция 1688–1689 годов обратила Якова Второго, брата Карла Второго и короля с 1685 года, в бегство и посадила на английский трон Вильгельма Третьего Оранского, мужа дочери короля Якова Марии. Сразу же принимается второй Акт о правах – с новыми правами и свободами парламента и граждан Англии. Таким образом, английская политическая история указанного периода характеризовалась всё возрастающими абсолютистскими претензиями короны и вместе фактически всё возрастающей властью парламента[4], что в итоге превратило монархию в весьма ограниченный институт, а саму Англию – в образец, выражаясь по-шмиттовски, государства законодательства[5].

Раннее англоманство Монтескье, возвращаясь к нашему магистральному сюжету, имеет не только частное, но и общее историческое значение: Просвещение перебирается во Францию именно из Англии, а Монтескье является как раз одним из первых французских просветителей, поэтому, строго говоря, также и эмиссаром английских идей. Просвещение в прогрессивной Англии достигло своей наибольшей силы и, соответственно, своего наибольшего влияния в философии Джона Локка[6], у которого мы и встречаем многие центральные мотивы Монтескье в первоначальном и, возможно, еще сыром виде. Локк наряду со своим прямым предшественником Гоббсом открыл философскую политическую традицию Нового времени – и это особенно интересно тем, что две эти фигуры совершенно несовместимы друг с другом на уровне выводов. Однако о них в своем месте.

В 1721 году Монтескье выпускает, правда без подписи, «Персидские письма», первый акт своей политической постановки – в форме забытого ныне романа в письмах. Любопытную сцену – ни много ни мало рождение политического a la Монтескье – рисует центральный герой, перс со своеобразным именем Узбек, в истории об аллегорическом народе троглодитов[7]. Троглодиты эти коснели в противоборстве эгоистических интересов, пока из-за этого чуть было не погибли: каждый возделывал лишь свою землю и не делился с соседом, поэтому, когда плодородной была одна часть земли, жители другой части голодали, когда вскоре плодородной становилась другая часть земли, голодали те, что только что были сыты. Проще говоря – хотя уж куда проще, – от разобщенности и отсутствия взаимопомощи (вспоминается князь Кропоткин) страдал весь народ в целом. По счастью, троглодитам удалось осознать причину своих бед. Осознание это сделало народ добродетельным – так, что каждый почитал за свой главный долг помогать каждому, и это сделало троглодитов богатыми и сильными[8].

Секрет политического, таким образом, ясен – в его основе, на что указывал уже Аристотель, лежит общее благо. Общее благо приводит к частным благам, но частное благо в отрыве от общего блага способно разрушить и самое себя. Узбек пишет об умудренных троглодитах следующее: «…старались они внушить детям, что выгода отдельных лиц всегда заключается в выгоде общественной, что желать отрешиться от последней – значит желать собственной погибели…»[9]. Впрочем, история троглодитов заканчивается тревожно: в какой-то момент племя решает избрать себе мудрого царя-правителя, чтобы тот управлял всеми троглодитами единой волей. Тот старец, на которого пал выбор племени, не смог скрыть своей досады – он понимает, что племя жило внутренней добродетелью, которую каждый читал в своем сердце без указания сверху, теперь же это указание разрушит самоочевидность естественного закона добродетели, связав его с принуждением.

Политическая первосцена Монтескье разворачивает двойной спор – ближайший Локка с Гоббсом и вместе с тем отдаленный, но неизбывный – Аристотеля с Платоном. Платон ориентирует государственный идеал на единую цель в виде, соответственно, единого Блага, которое состоит в созерцательной жизни согласно божественным идеям (вплоть до Идеи идей, то есть одной, высшей идеи – как раз идеи Блага). Государственное устройство поэтому подчеркнуто монистично: вся власть у философов-мудрецов, созерцателей идей, все прочие – стражники и работники – им подчиняются; цельная форма политического устроения отражает цельную форму человеческого существа с его единением высшего разума и подчиненных ему страстей и желаний (соответственно: философы-стражники-работники). Частное исключается: ни интересов, ни собственности, ни даже семьи, ибо всё подчиняется единому общему идеалу[10].