Из Кантона вывозится, большей частью, чай, а потом уже следуют: китайка, шёлк, фарфор, ревень и прочие. Чаем нагружаются все суда, а особенно английские, которые обыкновенно прочих товаров, исключая ревень, берут понемногу. Главный же ввоз состоит из мехов, тонких сукон, шерстяных материй, олова, жести и испанских талеров [205]. Последние предпочитают всему прочему, так как на них без всякого препятствия можно дёшево купить лучшие товары. Меха же, напротив, так непостоянны в цене, что наперёд никто не может знать, сколько за них получит, особенно потому, что теперь с этим товаром ежегодно приходит множество кораблей из Американских Соединённых Штатов. Этим летом на них привезено до 20 000 морских бобров, которые были проданы от 17 до 19 пиастров каждый. Последяя из этих цен была оплачена чаем, а первую мы получили потому, что одну половину брали товаром, а другую деньгами. Такая дешевизна происходит не только от большого привоза, но больше всего ей способствует грабёж таможенного чиновника. Он присваивает себе право выбирать на каждом судне самые лучшие меха или делает условие с купцом, покупающим груз корабля, сколько тысяч талеров ему следует заплатить за то, чтобы он отказался от этого насильственного выбора. С нашего Луквы было взято 7 000 пиастров. Столь непростительные наглости, вместе с пошлиной и другими издержками значительно уменьшают цену товара, и продавцы остаются часто в убытке.
Вся иностранная торговля находится здесь в руках одиннадцати человек, известных под именем гонгов [206]; кроме них, никто не может купить иностранных товаров. Как только судно придёт в Вампу, хозяин его извещает упомянутых купцов о привезённых им товарах и выбирает из них одного поручителя в добром своём поведении и исправной плате пошлины. Поручитель обыкновенно бывает и покупателем привезённого груза. Без этого же ничего не позволяется свезти на берег. Перед этим на корабль посылаются поверенные гонгов, которые, осмотрев привезённые вещи, назначают на них цену, и как только получат на неё согласие, то всё перевозят в купеческие амбары. При таком условии ни один продавец никак не может определить настоящую цену своего товара, а должен большей частью зависеть от гонгов, которые каждую вещь оценивают по своим расчётам. Эта монополия и грабёж начальников обесценивают все привозимые товары, и, напротив того, возвышают цену китайских вещей до такой степени, что в скором времени надобно ожидать если не совершенного прекращения торговли, то, по крайней мере, неизбежных убытков, которые принуждены будут понести европейские купцы.
Повидимому, сами китайцы стараются ускорить это событие, ибо не проходит года, в течение которого они бы не выдумали чего-нибудь нового во вред иностранцам, которых они считают людьми, не способными прожить без китайских товаров. Таким мнением заражены все китайцы без исключения, и потому каждый европеец должен здесь платить за всё, по крайней мере, вдвое против настоящей цены. Никто из них сам не может купить никаких съестных припасов, а непременно должен иметь как на корабле, так и на берегу компрадора или нечто вроде дворецкого из китайцев, который набавляет на каждую вещь, сколько ему угодно, и, кроме обмана, ещё требует за свою услугу большого подарка, без чего невозможно обойтись. Одним словом, здесь ничего не делается без обмана, и притом весьма наглого и грубого. Всего же несноснее то, что невозможно найти правосудия ни за какую нанесённую обиду. Ни одному иностранцу не позволяется видеть наместника или же послать письмо без величайших затруднений, и притом оно должно быть сочинено в крайне униженных выражениях. Если же оно написано хотя бы немного свободнее, а особенно, когда в нём упоминается хотя слегка о каком-либо злоупотреблении или несправедливости управляющих, в чём никогда не бывает недостатка, то никто не посмеет не только его перевести, но и вручить. Если европейцам случится когда-либо иметь влияние на пекинский двор, то они, по моему мнению, должны добиться прежде всего предоставления своим купцам преимущества не только видеться с кантонским наместником и объясняться с ним лично, но посылать также письма прямо с жалобами в Пекин, когда этого потребует необходимость. Теперь же ни одна строчка не отправляется в столицу без латинского перевода, который прочитывается до десяти раз прежде, нежели будет представлен в назначенное ему место. Поскольку такие предосторожности приняты чиновниками единственно для того, чтобы скрыть от сведения высшей власти свои несправедливые поступки, то, кажется, нет другого способа, кроме предложенного мной, к предотвращению этого злоупотребления и для снискания правосудия. Россия, по моему мнению, имеет возможность предоставить своему купечеству все вышеуказанные выгоды, если наша торговля сделается обширнее и важнее в этой стране.
Эта местность производит всё необходимое для жизни человека. Здешние животные всякого рода, птицы и зелень отменно хороши. Обыкновенная же пища китайцев состоит из сарацинского пшена [207], которое родится в большом изобилии. Оно в таком же общем употреблении у китайцев, как рожь в России. Это пшено, служит ежедневной пищей как богатому, так и бедному, с той только разницей, что первый имеет возможность пользоваться хорошими его сортами и в большом количестве, а последний довольствуется сарацинским пшеном посредственного качества и не более 2 или 3 кади [208] в сутки. Здесь употребляют напиток, называемый шамшу, приготовляемый также из этого пшена. Он довольно вкусен, если приготовлен надлежащим образом, в противном же случае крайне неприятен и даже вреден для здоровья, если его неумеренно употреблять. Кроме того, самое обычное питье у китайцев — чай, который все без изъятия пьют без сахара, настаивая в чашках с крышками.
Многие утверждают, что китайское государство чрезвычайно богато, но я должен добавить, со своей стороны, что нигде нельзя найти подобной бедности, какой удручены бесчисленные семьи в этом обширном царстве, если об этом позволено будет заключать по виденным мной примерам и по рассказам самих китайцев. Китайские улицы наполнены нищими, кроме тех бедных людей, о которых я упомянул выше и которые, по причине крайней своей нищеты, принуждены, быть может, из рода в род, проводить свою жизнь на малых лодках и с огромной заботой и трудами отыскивать себе самое скудное пропитание. Впрочем, такая бедность не является следствием тяжёлых государственных налогов, так как нет народа в Европе, который бы платил столь малые подати своему правительству, как китайцы (Барроу в своем путешествии говорит, что государственные доходы Китайской империи не всегда одинаковы. Большие или меньшие их размеры зависят от урожая. Они состоят из десятой части всего урожая, кроме дани, пени, конфискации и подарков. Доходы эти достигают иногда 66 миллионов фунтов стерлингов на английские деньги. Употребление их, по свидетельству того же самого путешественника, распределено следующим образом: на жалованье штатским чинам 1 973 333 фунта стерлингов, на содержание войска 49 982 933, на императорскую фамилию и двор 14 043 734. В 1797 году последняя сумма достигла лишь 12 009 000 фунтов стерлингов.).
Кроме упомянутой выше пищи, китайцы едят всё, что ни попало. Нет, кажется, никакого произведения природы, которого этот народ не употреблял бы в пищу. Крысы, на которых каждый европеец смотрит с отвращением, у них составляют лакомство и продаются на рынках.
Чиновники и зажиточные купцы живут в большом достатке. Имеют богатые дома, великолепные сады. Стол их роскошный, особенно, когда они дают публичные обеды, на которых нередко бывает от 40 до 50 разных блюд. Некоторые из них очень дороги. Китайцы падки ко всему, что только может укрепить их телесные силы и удовлетворить сластолюбию. Поэтому за такие вещи платят весьма щедро, как например: за ласты морских хищников, птичьи гнезда (Птичьи гнезда собираются по берегам Китайского моря. Они делаются небольшими птичками, похожими на ласточек, из клейкого вещества, а может быть, из рыбьей икры. Китайцы приготовляют из них супы и соусы, почитая их наилучшими и вкуснейшими.) и тому подобное. Каждый парадный обед, к которому приглашается множество гостей, без этих блюд считается невозможным, и потому без них никак нельзя обойтись, чего бы они ни стоили. Китайский столовый прибор мне очень не понравился. Порознь ставится несколько небольших столов, за каждый из которых садится от четырёх до шести человек. Кушанье подаётся одно за другим в фарфоровых полоскательных чашках, из которых едят все кругом, попеременно. Каждому кладётся по две костяные палочки, длиной около фута [30 см], которые употребляются здесь вместо вилки, ножа и прочего, по глиняной или фарфоровой ложке и маленькой чашечке, из которой за каждым блюдом пьют шамшу. Скатертей здесь не знают, а вместо салфеток кладётся по куску тонкой бумаги, которая часто служит и носовым платком. Мне случилось видать, что первый в Кантоне купец Панкиква вытирал ею нос, когда нюхал табак. Китайцы управляют костяными палочками с величайшим проворством. Большую чашку сарацинского пшена они опорожняют в половину времени, которое было бы нужно на то европейцу с ложкой.
