Александр Савинов
В дни окаянные
Сегодня, в очередную годовщину октябрьского переворота (или Великой Октябрьской социалистической революции — это уж как кому нравится), интересно вспомнить, как живой свидетель тех дней реагировал на происходящее, как, оставаясь историком, регистрировал свои наблюдения в дневнике. Замечательный русский историк Степан Борисович Веселовский был специалистом по российскому средневековью.
А еще он был мыслящим, критичным, очень своеобразным человеком, умудрившимся работать и в сталинские времена, издавая труды без ссылок на марксизм-ленинизм.
О нем в нашем журнале уже рассказывал Андрей Юрганов (http://www.znanie-sila.ru/online/issue_1485.html")
Его наблюдения и мысли частично совпадали с известными записями Ивана Бунина об окаянных днях — но лишь частично...
В старинный Английский клуб на Тверской 25 февраля под вечер некто, резко открыв двери, сообщил громко и весело: "Господа, в Петербурге военный мятеж! Кажется, началось!"
Начиналась революци. Ее события известны, результат представлен, последствия окружают нас по сей день на каждом шагу. Но повседневная история революции не создана, не собраны воедино и не осмыслены свидетельства всех, кто имел силы и желание день за днем не только наблюдать события, но и размышлять о происходившем, сохраняя при этом свою волю и убеждения. Не все, однако, исчезло бесследно...
Специалист в области социально-экономической истории России, — как сказано было о С.Б. Веселовском в справочнике Академии наук, действительным членом которой он был, — хранил в домашнем архиве дневники с записями, сделанными в разное время, в том числе с подробными заметками о днях революции. К дневникам академик Веселовский относился как к документам, только поначалу никак не мог определить, что из происходящего он, историк событий, должен выделить, как найти некую "путеводную нить". В конце концов, он определил метод убедительный и пригодный для времени "смутного", неопределенного:
"Задача историка не может состоять в том, чтобы рассказать, как это было, а в том, чтобы ясно изложить, как я себе представляю, как это было и почему я представляю именно так, а не иначе".
Улицы наполнены "рабочими, солдатами, дамами и девицами", городская Дума вся в движении, бегут люди в военной форме, появляются и спешат некие странные личности, сквозь толпу ведут арестованных полицейских. Царский поезд задержан, царь "под охраной", Государственная дума послала делегацию для переговоров об отречении.
Дневниковые записи Веселовского подтверждают, что отречение царя встречено было равнодушно:
"Старая власть слетела, как призрак". "Она стала всем ненавистной". Отмечается, что, по слухам, "последней каплей, истощившей терпение, было нахождение документов по сношению царицы с Германией о сдаче Риги".
Веселовский не пытался опровергнуть подобное. Он даже вывел закономерность:
"Крайности сходятся. При старом строе симпатии крайних консервативных кругов были на стороне Германии. Такое же расположение к Германии открыто показывают теперь крайние левые".
Наступает лето 1917 года, время лозунгов, призывов, митингов и демонстраций. На фронте удивительно тихо. У фронта нет потребности в санитарных поездах: раненых не будет, "так как боев не будет".
"У нас отсутствует государственный, правовой и национальный смысл" — безжалостно отмечал Веселовский. "Министры-социалисты" не вызвали доверия, как и вся революционная интеллигенция. "Утомленный войной и продовольственной разрухой, изверившийся в свое правительство и свои силы, народ получил такую лошадиную дозу революционной интеллигенции, вырвавшейся из тюрем и ссылки, от которой не поздоровилось бы даже крепкому организму".
Русские социалисты — "это Хлестаковы революции". Самое скверное, что можно придумать: демократию воспринимали как беспорядок, анархию. "На пустом месте они представляют Россию как самую передовую демократию мира". Их государственная деятельность ограничивается бестолковыми фразами. Наблюдения Веселовского совпадают и с мыслями Бунина почти дословно. В "Окаянных днях" Бунин показал "торжество" такого рода свободы. "Меня в конце марта 1917 года чуть не убил солдат на Арбатской площади — за то, что позволил себе "свободу слова", послав к черту газету "Социал-демократ", которую навязывал мне газетчик".
Веселовский представил историческую картину "заката России".
Упадок страны наметился, "стал для меня ясен еще в начале века, перед русско-японской войной". Основная причина упадка — безответственная политика монархии, особенно во внешней политике: участие России в двух войнах (русско-японской и "германской"), смысл которых был непонятен огромному большинству населения страны. Обе войны проиграны, самоуверенность привела к падению монархии.
Веселовский повторял общепризнанное:
"некультурность народа, отсутствие правовых правил и привычек..." Наблюдая за развитием событий, он постоянно возвращался к главной своей теме: при "крайней слабости национального чувства народа" только властная воля может удержать страну от анархии и опустошения. Новая демократическая власть непригодна: выбирала путь абстрактного добра и компромиссов — получилась обычная "русская маниловщина".
И вывод:
"То, что называют теперь великой революцией (это уже вторая...), в сущности есть не революция и даже не политический переворот, а распад, разложение государственное и социальное..." Все, что было достигнуто общественным движением в 1905-1906 годах — основы гражданских прав, народное представительство, Государственная дума, политическое прозрение значительной части общества, — не прошло бесследно, но не открыло новую страницу, не остановило и даже не замедлило процесс "разложения государственности..."
Осталось сказать последнее слово, вынести приговор: "История России как великой европейской державы окончилась..."
...Но жизнь продолжалась. Ученый совет Московского университета присвоил Веселовскому степень доктора истории русского права.
Присуждение происходило в соответствии с принятыми правилами: выступления, поздравления, ответное слово — как всегда, не очень удачное. Отмечали событие скромно.
Но колеса бюрократической машины продолжают вращаться исправно:
"Пришлось провести неделю в военном госпитале, пройти медицинскую комиссию. Глупая комедия. Неприятно". Врачи продлили отсрочку от военной службы на три месяца — по иронии судьбы, до того дня, когда большевики объявили о прекращении войны с Германией".
Наступила осень. В доме на Арбате в кабинете бронзовая настольная лампа, как прежде, разгоняла сумерки, создавала островок тепла и света, освещала страницы дневника. Сказано в те дни:
"Работать не могу — усталость, слабость и душевное беспокойство". И еще смятение чувств, история любви, которая случилась в эти дни. "Привычка анализировать дает знать себя, отравляет и в обычных чувствах".
На столе появляются романы А. Франса, легкие томики французской поэзии. И литература по банковскому делу: Веселовский согласился принять участие в создании нового банка.
Среди отрывков из писем Сенеки и сочинений Шопенгауэра появляется сообщение:
"В нашу квартиру залетело несколько пуль. Под крышей разорвалась шрапнель и пробила ее во многих местах". В доме на Арбате темно, окна заложены увесистыми пачками книг, полученными из типографии. Ученые труды должны защитить от полета шальных пуль. За бульваром, у Никитских ворот, пылает зарево пожара, перебегают люди в шинелях, слышится частый и сухой треск выстрелов. Где-то недалеко тяжелый грохот разрывов. Артиллерия бьет по Кремлю, но снаряды перелетают, взрываются в домах.
Установление нового строя начиналось с обысков. Впрочем, искали только оружие. Обыск в доме, где жил Веселовский, проводили солдаты и красногвардейцы-рабочие. Искали бестолково и кустарно. "Наши кустари революционных дел"
