Если ряды приверженцев ислама, вручивших себя Господу, в Хиджазе до и после взятия Мекки были весьма немногочисленны, то после смерти пророка Мухаммада, да благословит его Аллах и приветствует, число мусульман многократно умножилось. В эпоху Омейядского государства влияние их распространилось до юга Франции на западе и до Китайской стены на востоке.

Но разве те, кто слаб достоинством и не годится в пример для подражания, оставят память о себе в умах и сердцах? Разве заслуживает добрых слов шейх племени аль-Мудтарра, принять которого в качестве повелителя люди его племени оказались вынуждены после внезапной смерти его отца, хотя знали все, что он не заслуживает звания шейха и ему не соответствует? Разве оставит он добрую память о себе, тогда как в племени аль-Мухтара достойными людьми на совете и при полном согласии избран был шейхом тот, кто обладал нужными качествами для управления племенем? Возможно, именно в этом одна из причин того, что соперничество между двумя племенами не утихает.

И решили недостойные, во главе с Иезекилем, что настало самое время ловить в воде, замутненной ранее пролитой кровью, копытами верблюдов и лошадей в непрерывных столкновениях, но не доходило еще до того, чтобы одно племя напало целиком на другое, как напало племя аль-Мудтарра во главе со своим шейхом и вождями разного ранга и положения на лагерь племени аль-Мухтара.

В племени аль-Мудтарра было тревожно и неспокойно. Казалось, мыслями люди его заодно, но в сердцах их царила разрозненность. После того как Иезекиль добился от жены шейха всего желаемого, он пригласил и поселил рядом с шатрами племени немалое количество румов. Так удвоилось число людей в племени аль-Мудтарра, а может, и того более, столь велико было стремление Иезекиля сбыть как можно больше своего товара.

В такой обстановке достигла их весть о поражении шейха с воинами при нападении на племя аль-Мухтара, опередив возвращение самого шейха к шатрам своих соплеменников.

Жена шейха племени аль-Мудтарра сначала было вышла из себя, выслушав план Иезекиля, как заманить ее дочь к нему в постель, и убежала, оставив его той ночью одного. И на следующий день она не пошла к нему, но когда наступила полночь, почувствовала, что никак без него не может. Сон не шел, и она мерила шагами комнату взад и вперед.

– До сих пор не спишь, – спросила дочь, оторвав голову от подушки, – и не пошла сегодня, куда обычно?

Спросила с насмешкой, словно знала все, едва сдерживая внутри себя смех, за которым скрывалась душевная боль.

– И вчера, заметила я, вернулась ты рано, а потом до рассвета не могла уснуть.

Услышав такие слова от своей дочери Ляззы, почувствовала мать, хоть и угадывалась в них насмешка, что не было в них ни злобы, ни упрека за ее скверные деяния. В сказанном слышалось что-то отличное от прежнего ее поведения, словно сочувствие подруги, узнавшей о своей подруге такое, что разрывает ей душу. Так, по крайней мере, ей показалось, и поэтому она заговорила с дочерью:

– А ты пойдешь со мной, если я пойду?

– А что я буду там делать? Мне-то зачем идти? Мать отметила про себя, что это было сказано с изумлением, а не с осуждением.

Тогда мать рассказала дочери, что поссорилась накануне с Иезекилем и ей пришлось покинуть его дом.

Лязза не стала спрашивать о причине ссоры, сообразив, что мать, скорей всего, рассказывать о ней не захочет.

После недолгого колебания, в котором воздержанности было больше, чем неприступности, а притворства больше, чем истины, сказала Лязза:

– Пойдем, но в шатер я с тобой не войду.

– Почему же? Время уже позднее, ты замерзнешь, если останешься снаружи.

– Шатер у Иезекиля не больно-то просторен, стоит всего на двух столбах. Если я войду внутрь, это стеснит вас, – продолжала упорствовать дочь, несмотря на все попытки матери уговорить ее.

– Хорошо, но если почувствуешь, что замерзаешь, зайди хотя бы в диван.

– Не волнуйся.

Они направились к дому Иезекиля, и, войдя в шатер, жена шейха бросила ему:

– Я пришла не из-за тебя, а чтобы выбрать подарок для Ляззы.

– Товар перед тобой, выбирай, – сказал Иезекиль, открывая большой деревянный сундук.

Выбор остановился на ожерелье.

– Принеси мне зеркало!

Иезекиль повесил зеркало на поддерживающем шатер столбе. Приложив ожерелье к шее, чтобы посмотреть, хорошо ли оно, жена шейха сделала вид, будто никак не может его застегнуть.

– Помог бы мне, Иезекиль!

– Ради тебя все, что пожелаешь, – ответил он, усмехаясь.

Иезекиль взял сзади оба конца ожерелья, приблизился к ней вплотную, но не успел застегнуть, как вдруг она обернулась и обхватила его обеими руками. Иезекиль тоже обнял ее, и в их объятии было что-то от страсти, навеянной шайтаном. Так продолжалось долгое время, а после она сказала:

– А знаешь, Лязза сейчас за порогом.

– Куда же это она направилась? – удивился Иезекиль, поняв так, что она отправилась куда-то из дома своего отца.

– Не за нашим порогом. Она пришла со мной и теперь дожидается за твоим порогом, чтобы вернуться вместе со мной домой.

– Что ж ты раньше не сказала? Разве можно было оставить ее там в такой холод?

Вид у него был такой, словно он озабочен дочерью больше, чем матерью.

Жена шейха притянула его к себе.

– Она не замерзнет. Иди ко мне.

Но Иезекиль не унимался.

– Как же так, о мать Ляззы? Ты считаешь, что так и должно быть? Думаешь, я соглашусь с тем, чтобы моя гостья стояла за порогом?

В словах этих было немало притворства, ведь гостеприимство было не в обыкновении Иезекиля. Но он продолжал говорить, одеваясь и стаскивая с кровати меховую накидку.

– Держи покрывало. Пойду укрою им Ляззу, если она не пожелает переступить порог. Ты за мной не ходи, я скоро вернусь.

– Хорошо, только не задерживайся.

Выйдя, Иезекиль увидел Ляззу, присевшую на корточки недалеко от входа. Поздоровавшись с ней, он приблизился, чтобы набросить ей на плечи накидку.

– Благодарю, но я в этом не нуждаюсь, – отстранилась она.

Иезекиль пытался и так и так, но она отказалась.

– Но почему? – наконец спросил он.

Лязза кокетливо рассмеялась или хотела, чтобы ему так показалось.

– Говорят, в твоем мехе много вшей, потому что ты не моешься. Это правда?

– Что?

– Почему ты не моешься? Если у тебя нет шанана[14], то у нас его предостаточно. Завтра могу принести тебе или прислать со служанкой.

– Приноси лучше сама.

– Хорошо. А еще мне хотелось бы получить ожерелье. Сегодня я просила мать подобрать его, но лучше завтра я выберу его сама. К тому же днем выбирать сподручней, чем ночью. Скажи матери, что ожерельем я займусь завтра.

– Охотно, – ответил Иезекиль, – а накидку я положу на ночь у печи, чтобы выкурить вшей, потом вытряхну хорошенько, а если день выдастся солнечным, оставлю на солнце. Завтра найдешь меня и мою одежду в самом лучшем виде, – пообещал он, явно заискивая.

Слабый свет от лампы пробивался через полы шатра. Они не могли видеть лица друг друга, и только глаза поблескивали в темноте.

Вдруг раздался голос матери Ляззы:

– Иезекиль!

– Оставь меня, – сказала Лязза, – ступай к ней.

Иезекиль отметил, что она не назвала ее матерью.

Да и разве заслуживает того развратница, чтобы дочь называла ее матерью? Разве не разврат творит она, да еще с чужеземцем, да еще не скрываясь от собственной дочери?

– Прошу, сделай это ради меня, – сказал Иезекиль, теребя бороду, – войди в шатер, посиди хотя бы у входа, а я буду с ней на женской половине.

В голосе его словно бы слышалось скрытое предупреждение. Как будто он готовил ее к тому, что ей предстоит испытать, когда она услышит их голоса.

– Так и быть, – ответила девушка, поднимаясь, и вошла на мужскую половину шатра, а он скрылся на половине, где ждала его жена шейха. Ничто не отделяло их от Ляззы, кроме завесы, сотканной из овечьей шерсти вперемешку с шерстью козла, и плетеной перегородки из стеблей камыша.