Лалла молчит, говорить ей не хочется. Как и Хартани, она погружается в царство ночи. И взгляд ее темен как ночь, а кожа смугла.

Лалла чувствует, как на нее веет теплом от Хартани, а свет его взгляда мало-помалу проникает в нее. Ей так хотелось бы стать ближе ему, найти доступ в его мир, быть по-настоящему с ним вместе, чтобы он мог наконец ее понять. Она приближает губы к его уху, вдыхает запах его волос, его кожи и тихо, почти беззвучно произносит его имя. Их окружает сумрак пещеры, он обволакивает их легкой, но надежной пленкой. Лалла явственно слышит, как по стенам пещеры стекают ручейки, как вскрикивают во сне летучие мыши. Она касается щекой щеки Хартани, тело ее обдает странная, жаркая волна, а голова начинает кружиться. Жар солнца, пропитавший за день их тела, теперь медленно расходится от них длинными, горячечными волнами. Дыхание их смешивается, сливается в одно, в словах больше нет нужды, важно лишь то, что они чувствуют. Это еще не изведанное ею опьянение рождено в короткие мгновения сумраком пещеры, словно каменные стены и влажная тьма годами ждали их прихода, чтобы выпустить из плена свои чары. Хмельной вихрь закружил Лаллу, она отчетливо слышит биение своей крови в жилах, которое сливается с шорохом стекающих по стене капель и вскриками летучих мышей. Ей кажется, что тела их составляют одно целое с пещерой, а может, они пленники в утробе какого-то великана.

Запах коз и овец, идущий от Хартани, смешивается с ароматом девичьей кожи. Ладони Лаллы горят, на лбу выступает пот, волосы слипаются.

И вдруг Лалла перестает понимать, что с ней происходит. Ей делается страшно, она встряхивает головой, пытаясь вырваться из объятий пастуха, который прижал ее локти к камню и обвил ее ноги своими длинными, крепкими ногами. Лалла хочет крикнуть, но, словно во сне, из горла ее не вырывается ни звука. Влажный сумрак смежает и туманит ей глаза, тело пастуха, навалившееся на нее всей своей тяжестью, не дает ей дышать. И вдруг словно что-то прорвалось в ее горле, она кричит, и голос ее громом прокатывается по стенам пещеры. Внезапно разбуженные летучие мыши начинают кружить над ними, шурша и хлопая крыльями.

Хартани уже стоит во весь рост, вскочив на камень, чуть отступив назад. Длинные его руки отмахиваются от летучих мышей, тучами ошалело мечущихся вокруг. Лалла не видит лица пастуха, потому что мрак в пещере еще больше сгустился, но чувствует его смятение. И ей становится грустно-грустно, и грусть ее все нарастает. Она уже не страшится ни темноты, ни летучих мышей. Теперь она сама берет Хартани за руку и чувствует, что он весь дрожит, тело его содрогается, словно в ознобе. Он замер на месте. Откинувшись назад и заслонив рукой глаза, чтобы не видеть летучих мышей, он дрожит так, что у него даже лязгают зубы. И тогда Лалла ведет его к выходу из пещеры, тащит наружу, и вот наконец солнце заливает их головы и плечи.

При свете дня Лалла видит лицо Хартани, такое искаженное, такое жалкое, что не может удержаться от смеха.

Она стряхивает со своего разорванного платья и с длинной рубахи Хартани приставшую к ним влажную землю. И они вместе начинают спускаться по склону к каменистой равнине. Солнце ярко вспыхивает на острых камнях; под небом, синим до черноты, простирается белая и красная земля.

Ей кажется, они только что очертя голову, спасаясь от изнурительной жары, нырнули в холодную воду и долго плавали там, стараясь освежиться. И вот теперь они во весь дух пускаются бежать по каменистому плато, перепрыгивая с уступа на уступ, пока Лалла не останавливается, задохнувшись; она сгибается пополам: у нее закололо в боку. А Хартани продолжает прыгать с уступа на уступ, точно козленок, но вдруг замечает, что она отстала, и, описав большой круг, возвращается назад. Они вдвоем садятся на солнцепеке на камень, крепко держась за руки. Солнце опускается к горизонту, небо становится желтым. По холмам и в долине разносится свист пастухов, они перекликаются, отвечают друг другу.

Лалла любит огонь. А огонь в Городке бывает разный. Один разжигают поутру прежде, чем из-за красных холмов выглянет солнце, это женщины и девочки готовят пищу в больших черных котлах, и по земле, смешиваясь с утренним туманом, стелется дымок. Совсем другой огонь дают травы и ветки: они горят медленно, тлеют сами собой, почти без пламени. А на исходе дня в великолепном свете заходящего солнца, среди отблесков меди горят жаровни. Низкое пламя извивается, точно длинная, зыбкая змея, обретая более четкие очертания у каждого дома и выбрасывая серые кольца в сторону моря. А еще разводят огонь под старыми консервными банками, разогревая гудрон, чтобы замазать дыры в крышах и стенах.

В Городке огонь любят все, в особенности дети и старики. Как увидят, что где-то пылает огонь, сразу приходят и рассаживаются вокруг, опускаясь на пятки, и невидящими глазами глядят на танцующее пламя. Или подбрасывают в огонь маленькие сухие веточки, которые мгновенно вспыхивают, потрескивая, и пригоршни травы, что горит, исходя синеватыми вьющимися струйками.

Лалла устраивается на песчаном берегу у большого костра из веток, который развел Наман-рыбак, чтобы разогреть вар и проконопатить лодку. Близится вечер, воздух тих и недвижим. Небо светло-голубое, прозрачное и безоблачное.

Берег зарос худосочными деревцами, выжженными солнцем и разъеденными солью, листва их — это тысячи мелких серо-голубых игл. Проходя мимо них, Лалла срывает целую пригоршню таких иголок, чтобы подбросить их в костер Намана-рыбака, а несколько игл сует в рот, медленно жуя на ходу. У иголок солоноватый, терпкий вкус, но к нему примешивается еще запах дыма, и Лалле это нравится.

Наман разводит свой костер где придется, там, где на песке валяются выброшенные на берег толстые сухие ветки. Он складывает их в кучу, а между ними запихивает пучки сухой травы, собранной на песчаной пустоши за дюнами. И еще он подкладывает в костер сухие водоросли и чертополох. Все это он заготавливает, когда солнце стоит еще высоко в небе. По лбу и щекам старика стекают струйки пота. И песок жжется как огонь.

А потом с помощью огнива и трута Наман разжигает костер, позаботившись о том, чтобы пламя занялось с той стороны, где нет ветра. Ловко разжигает костер рыбак. Лалла внимательно следит за всеми его движениями, стараясь их перенять. Наман умеет выбрать в дюнах подходящее место — не слишком открытое и не слишком безветренное.

Огонь раза два-три занимается и гаснет, но Наман словно бы и не обращает на это внимания. Каждый раз как пламя глохнет, он ворошит траву рукой, не боясь обжечься. А у огня такой уж нрав — он любит тех, кто его не боится. И вот пламя вспыхивает снова, сначала небольшое, виден только его гребешок, посверкивающий среди ветвей, и вдруг огонь охватывает самое основание костра и трещит, ярко освещая все вокруг.

Когда огонь как следует разгорится, Наман-рыбак устанавливает чугунный треножник, а на него водружает большой котел с варом. Потом садится на песок и смотрит на огонь, подбрасывая в него пучки травы, которые мгновенно пожирает пламя. И тут вокруг костра собираются дети. Они издалека почуяли запах дыма и бегут к огню по берегу. Они кричат, перекликаются, громко хохочут, ведь огонь-чародей пробуждает желание бегать, кричать, смеяться. Теперь яркие языки пламени взмывают высоко вверх, они колышутся, трещат, танцуют. Какие только видения не рождаются в их извивах! Лалла больше всего любит смотреть на самое основание костра, на раскаленные, окруженные огненным ореолом головешки, этот жгучий цвет, которому нет названия, похож на цвет солнца.

И еще она любуется искрами, взлетающими вверх вместе с серым дымом, они вспыхивают и гаснут, исчезая в синем небе. Ночью искры еще прекраснее, они похожи на облака из падающих звезд.

Песчаные мушки тоже потянулись к костру, привлеченные запахом горящих водорослей и кипящего вара, но дым им не по вкусу. Наман не обращает на них внимания. Он смотрит только на огонь. Время от времени он встает и окунает в котел палку — проверить, хорошо ли нагрелся вар, потом помешивает вязкую жидкость, щурясь от клубящегося дыма. Лодка его лежит на берегу в нескольких метрах от костра вверх килем, приготовленная для конопачения. Теперь солнце быстро катится вниз, приближаясь к иссохшим холмам за дюнами. Темнота сгущается. Дети сидят на берегу, тесно прижавшись друг к другу, их смех понемногу стихает. Лалла смотрит на Намана, стараясь поймать светящийся в его взгляде светлый луч цвета морской волны. Наман замечает ее и дружески машет ей рукой, а потом вдруг спрашивает так, точно нет ничего естественнее его вопроса: «Я тебе уже рассказывал про Балаабилу?»