Больно…

Рук она почти не чувствовала. Времени тоже не ощущала. Да и не до этого было. Какое там чувство времени, когда тебя выворачивает от всеобъемлющего страдания, когда каждая клеточка организма кричит, нет, не кричит, а воет о пощаде.

Пить…

Воды нет. И все-таки что-то капает. Пальцы рук, которые она еще слегка чувствовала, были влажными и липкими. И почему-то очень горячими. Впрочем, ей сейчас казалось горячим все, особенно стена, на которой она висела, как тряпичная кукла, как Буратино на гвоздике. Только гвоздиков было не в пример больше. Да и вешали деревянного дурачка за бумажную курточку. Ему не вгоняли в ладони деревянные гвозди, которые жгли ее ладони как огнем.

Ногами она тоже не могла пошевелить. Да и зачем?

Глоточек воды… хоть капельку…

У нее уже почти не оставалось сил. Не хотелось бороться, не хотелось убеждать монстра, прятавшегося в лабиринте, что она никому ничего не скажет. Если, он, конечно, сохранит ей жизнь. Теперь, мутным клубком сознания, она понимала, что все ее слезы не стоят ничего. Терзавший ее демон придет снова, и снова будет мучить до тех пор, пока не насытится. Или пока она не умрет…

Как же жжет голову… Как же хочется пить…

Она совершенно не задумывалась над тем, как выглядит со стороны. Не до того было. А тому, кто все это затеял, казалось, нравилась эта пародия на Христа: маленькая обнаженная фигурка молодой девушки, прибитой толстыми гвоздями к деревянной стене. Терновый венок на голове с успехом заменял свернутый в рулон моток колючей проволоки, выполнявший свою функцию с не меньшим успехом. Острые шипы впивались в кожу девушки, когда она вырывалась из липкого забытья и неосторожно дергала головой. По шее, лбу и вискам непрерывным потоком текли струйки крови, капая на пару бумажных корабликов, валявшихся под ней на полу. Внизу крови было уже столько, что можно было утопить целую флотилию. Она все капала и капала, с ног, рук, а кораблики почему-то не плыли, а размокали и теряли форму.

Пить…

Все так невинно начиналось. Вначале был легкий флирт. Ей приходилось общаться с самыми разными людьми: эрудированными и не очень, виртуозами вранья и сексуально озабоченными придурками, молоденькими мальчиками, жаждущих любви опытной женщины и людей, у которых секс, увы, остался только приятным воспоминанием. С каждым из них она была разной: понимающей или презрительной, вызывающе-откровенной или чрезмерно сдержанной, хамоватой или напротив. Главное, что она была интересна всем. Ее появление всегда вызывало бурю эмоций. Кто-то ее обожал, кто-то недолюбливал, кто-то любил, кто-то ненавидел. Ей не было особого дела до этих мужчин и женщин. Только некоторые из них подпускались в ее свиту. Лишь с отдельными она дружила, лишь немногим позволяла заглянуть себе в душу.

Боль в руках была нестерпимой. Она застонала и попыталась поднять голову. Спутанные окровавленные пряди лезли в глаза, прилипали к щекам.

Как такое вообще возможно?

Эти самые пряди она заботливо лелеяла. В парикмахерской накануне этой жуткой встречи она сделала замысловатую прическу и даже (фу, какая пошлость!) позволила спрыснуть волосы лаком с блестками. Платье тоже выбирала целых сорок минут. Ну не могла же она явиться на встречу с Самым Лучшим Мужчиной в джинсах и свитере?

Лучше бы одела свитер. Лучше бы вообще сидела дома и не высовывалась. Как же больно… Однако даже несмотря на эту жуткую пульсацию в руках и ногах, она хотела одного.

Жить.

Она сопротивлялась, как могла. Но вино в ресторане было с таким странным привкусом. Она выпила пару бокалов и уплыла в серую бездну. А когда очнулась, то обнаружила себя, привязанной к стулу в какой-то странной комнате, с белыми стенами, зонтом из фольги и прожекторами.

Он фотографировал каждый надрез на ее теле, каждое свое действие, каждый ее крик, равнодушно, бесстрастно, как машина. В его холодных глазах не блистала того теплого чувства, которое она, как ей казалось, увидела за столиком, в ресторане.

За что?..

Иногда ей было так больно, что она малодушно желала умереть. Но он уходил, оставляя ее страдать в тишине и темноте. А потом приходил снова, вырывая ее из спасительного забытья. Сколько времени длился этот кошмар, она уже не представляла. А потом он пришел, держа в руках молоток…

Прожектора вдруг снова вспыхнули. Она попыталась поднять голову, успев удивиться, что из ее крохотного тельца налилось столько крови, что она залила уже всю комнату. Хотелось кричать, но с губ не срывалось даже шепота. Она не могла даже простонать – уже не было сил. Но отголосками сознания она ощущала его шаги, как змея чувствует приближение врага по вибрации почвы. Здесь пол не дрожал, шаги мучителя были почти невесомыми, но она чувствовала их каждой клеточкой, каждым нервом, каждой каплей крови.

На белом полу была огромная красная лужа, отливающая адовой чернотой, бездной, откуда не было возврата. Шаги вдруг стали слышны. Это был плеск влаги, крови, которая впитывалась в светлое покрытие из кафеля, впитывалась да никак не могла впитаться, растекаясь по глянцевой поверхности.

Монстр поднял ее голову за волосы и приблизился вплотную. Темные омуты его глаз были холодны, как лед. В этих мутных водоворотах, поддернутых инеем, была ее судьба. Монстр натешился. Монстру надоела игрушка.

Собрав остатки сил, она дернула головой и вцепилась зубами в его холеную ладонь, которой еще недавно восхищалась. Вся боль и вся ненависть словно взорвалась в ней Этной, Везувием и еще каким-то вулканом, увиденным в кино… Глупым фильмом, в котором люди почему-то перед извержением упорно не хотели покидать курортный городок… Ее челюсти сомкнулись на ладони мучителя змеиным захватом. Она с наслаждением прокусила его кожу и почувствовала вкус крови.

Оказывается, кровь убийцы на вкус ничем не отличается от крови нормальных людей. Ее это даже удивило. Она бы засмеялась, да вот рот был занят.

Она не разжала челюстей, даже когда холодное лезвие вошло в ее живот и резко дернулось вверх, к сердцу. Для того, чтобы освободить свою руку, убийце пришлось изрядно потрудиться…

Все мужики – сволочи. Вот к такому выводу я пришла однажды, часа в два ночи, лежа в постели и пялясь в потолок. И ведь казалось бы, жизнь, изрядно помотавшая меня по волнам любви, должна была уже чему-то научить, так нет же, с поразительным постоянством я находила себе людей, рядом с которыми нормальный человек на одном гектаре… Боже, какая непристойность… Хотя…

Пашка преспокойно посапывал рядом. Я с неудовольствием посмотрела на его округлую тушку. Вон как щеки разбросал! Еще и одеяло все на себя стянул, оставив мне жалкий уголок. И чего я только в нем нашла?

Впрочем, чего греха таить, достоинств у него было больше, чем у всех моих ухажеров вместе взятых. Во-первых, совершенно неконфликтный. За тот год, что мы встречались, а потом и жили вместе, мне не удалось ни разу раскрутить его на агрессию. Я раздражалась по пустякам, швыряла предметы, орала как припадочная, а он только хихикал. Я долго не могла поверить, что все его эмоции настолько глубоко запрятаны в нем, что вытащить их наружу – дело зряшное. Ну, а поскольку смириться с этим, я не могла, то периодически устраивала разного рода эксперименты. Эксперименты дохли в зародыше. Я распалялась, а потом, истратив всю энергию на битву с равнодушной стенкой, чувствовала себя опустошенной.

Во-вторых, Павел был щедр и добр. Деньги на меня он тратил охотно, впрочем, их у него было предостаточно, поскольку он был очень грамотным юристом и политиком по совместительству. Одна из радикальных политических партий назначила его главой представительства в нашей губернии. Соответственно, денег на раскрутку своего «броуновского движения», как я его называла, партия не жалела. Пашке перепадали отнюдь не крохи. Благодарные клиенты несли подарки в виде конфет и алкогольных напитков. И если бы мы употребляли все, что Пашке дарили, то точно спились бы или не влезли ни в один костюм. И платили клиенты охотно, более чем охотно, я бы сказала. Так что закатиться в ресторан, купить себе бусики или платьице для меня было не проблемой, особенно если учесть, что я и сама неплохо зарабатывала.