Литмир - Электронная Библиотека

На заработки.

Если ты в этот момент хочешь поехать в гости к родственникам, живущим восточнее тебя, скажем, навестить Ханну, тебе надо ехать на юг или, скорее, на север, куда-нибудь на Волынь, в Луцк или даже в Беларусь. Затем – на восток, до Киева, Чернигова или Гомеля. Затем – до Сум, Шостки или сразу на юг, в сторону Крыма.

Именно так ехали они.

Они тревожно смотрят на мой носовой платок, в который я отхаркиваю слизь, и спрашивают меня, все ли со мной в порядке?

Со мной?

О, да, со мной все в порядке – спасибо, что спросили. Со мной все замечательно. Со мной все лучше и быть не может, разве по мне не заметно?

– Вообще-то не особенно.

Они просят меня рассказать о работе. Они хотят знать, что представляют собой шахтерские будни. Они спрашивают меня: на что похож забой? Без секунды задержки я отвечаю вопросом на вопрос:

– Как вы представляете себе ад?

Ну да, да, тот самый ад, который описывали все эти сраные философы и теологи прошлого. Ад, в котором девять кругов и вечные муки, место, из которого нет выхода. Тот самый ад. Ад, в котором оказываются только те, кто плохо себя вел.

Как вы его себе представляете?

Забой начинается с клети. Огромная двухэтажная корзина из стальной арматуры, перетянутой чем-то похожим на сетку рабица. В клеть забивается несколько десятков человек, мы стоим плотно, как в переполненном автобусе, дышим друг другу в лицо, и, хотя каждый в этот момент пытается думать о чем-то другом, даже годы работы в забое не избавят твое сердце от замирания каждый раз, когда клеть будет вздрагивать.

Мы напоминаем рубленую картошку во фритюрнице.

Стволовые дают отмашку, и клеть постепенно приходит в движение. Сначала она набирает скорость, но вот уже движется ровно, секунда за секундой погружаясь вниз – в темноту. Какое-то время сверху тебе еще видно лучи дневного света, но спустя минуту они превращаются в точку и исчезают вовсе. В клети горят безопасные лампы, и мы, один за другим, включаем коногонки. Кажется, что погружение длится вечность. Хотя мы движемся не слишком быстро, рассматривая стены ствола, я чувствую, как мой желудок подкатывает к горлу. Словно я ищу глазами надпись, когда-то сделанную здесь кем-то и будто стертую кем-то другим.

В конце концов клеть останавливается. Один за другим мы выбираемся из нее и осматриваемся. Даже если ты проработал в забое несколько десятков лет, ты не сможешь избавиться от этого чувства каждый раз, когда ступаешь на дно шурфа.

Этого чувства.

Его нельзя объяснить, как нельзя объяснить оргазм или укол героина. Выходя из клети, пусть на микроскопическую долю секунды, ты вдруг почувствуешь, что находишься на глубине трехсот метров, под невероятно толстым слоем породы, в узеньком проходе, прорубленном в базальтовых отложениях, и все, что тебя окружает – все это великолепие безопасности труда и технологизации рабочего процесса, – не стоит и ломаного гроша против любого, самого мизерного, сдвига земной коры. На микроскопическую долю секунды ты вдруг ощутишь себя рыжим муравьем в подполе непонятно какого этажа гигантского небоскреба.

Дальше – дорога к лаве. Обычно грозы под землей ходят пешком, но нашей бригаде до места разработки добираться несколько километров, поэтому мы запрыгиваем сверху на вагонетку и бесконечно долго едем сквозь забой. Сколько видит глаз впереди – темень, сколько видит глаз сзади – темень, справа и слева от тебя – непрерывная темень. Темноту прорезает только луч фар да свет коногонок на наших касках, но он тоже не отходит от вагонетки далеко, пугливо жмется к людям. В забое невероятно жарко, но раздеваться пока нельзя, и мы все паримся в своих униформах, обмахиваясь подручными средствами. Очень душно, совершенно нечем дышать. Даже развешенные вдоль нашей дороги чугунные ванны с водой не облегчают дыхание. Собственно, они подвешены здесь совсем не для этого, их задача – в случае взрыва переворачиваться и собирать капельками воды витающую вокруг угольную пыль. Сначала кажется, что за исключением скрипа колес и шума работы механизма вагонетки в забое стоит абсолютная тишина. Но это не так. Стоит прислушаться, и ты даже не услышишь, а, скорее, почувствуешь, что сама земля вокруг тебя будто что-то пытается рассказать, она чуть слышно шипит и скрипит, а время от времени даже бьет, очень гулко, тихо, но вполне ощутимо. Через несколько минут такой дороги начинает казаться, что мы, те, кто сидит в этой вагонетке, – единственные люди во всей Вселенной, что, кроме нас, этой вагонетки и этого бесконечного туннеля, не существует ничего, и мы будем ехать на ней до тех пор, пока история не закончится. Ведь должна же она когда-нибудь закончиться?

А затем впереди появляется свет.

Вагонетка останавливается, мы спрыгиваем и медленно разбредаемся по участку, каждый – к своему комбайну, каждый – к своему пласту, каждый – к своей боли и своему страху. Мы расходимся молча, почти без единого звука. Здесь вообще мало говорят. Здесь предпочитают работать. Работа – это единственное, что спасает тебя, пока ты под землей.

Пласт идет под углом, и, чтобы вырабатывать уголь, а не пустую породу, ты должен висеть в метровом зазоре, упершись ногами в дно и потолок лавы, и направлять свой комбайн под углом в сорок пять градусов от земного притяжения. Здесь мы напоминаем уже не муравьев, здесь мы больше похожи на тараканов, маленьких, но проворных тварей, находящих малейшие щели и ползущих все вперед и вперед, движимых только им одним понятной целью, шажочек за шажочком. Мы работаем, отлично зная, что каждое движение может стать последним, что никакая сила на земле не удержит свод, если он решит обрушиться, и возлагая надежды лишь на Шубина.

Все мы – смелые парни, трусов здесь нет и быть не может, но всем нам невероятно страшно. Иногда мне кажется, что все, что случается с момента, когда клеть начинает погружаться, до момента, когда она снова появляется на поверхности, – происходит с другим человеком. Это единственный способ пройти сквозь страх и не двинуться умом.

Тот, кого ты знал там, на поверхности, тот, кого ты любил или ненавидел, тот, с кем ты пил водку, или трахал вместе девок, или смотрел на звезды, – это не тот, кого ты видишь рядом с собой в забое. Если ты вдруг обратишься к нему – просто не будешь говорить с тем же самым человеком. Здесь очень легко умереть от руки своего брата, работающего с тобой бок о бок.

Если ты закуришь – тебя убьют.

Если ты начнешь чинить поломанное оборудование прямо здесь – тебя убьют.

Если ты вдруг закричишь просто так – тебя убьют.

Если ты кого-нибудь напугаешь – тебя убьют.

Здесь могут убить даже за плохую шутку. Поэтому тут редко шутят.

Попробуйте.

Мы обнажены до трусов, хотя это и запрещено всеми инструкциями, но ведь инструкциями не предусмотрена жара в сорок градусов? Мы зажмуриваем глаза, хоть это и запрещено техникой безопасности, но техника безопасности ведь не учитывала того, что нам придется двигаться вверх под таким большим углом в мягком угле, который сыпется тебе на лицо? Мы давно сняли свои лепестки, хоть это и вредно для здоровья, но кому какое дело до нашего здоровья? Здесь, в этой темени, духоте и жаре, оставив все, чем ты жил там, на поверхности, еще у дна шурфа, ты становишься чист, зная, что каждый твой шаг – по лезвию бритвы. Ты чувствуешь, что в любую секунду твой комбайн может неожиданно пробить ВХОД.

Я имею в виду ВХОД.

Да-да, именно ТУДА.

Вы думаете, забой похож на ад?

Это и есть ад.

Я рассказываю все это парням из Мукачево и понимаю, что их не очень-то тянет в забой, да и вообще вся эта идея с заработками им уже не столь нравится. Кажется, они уже жалеют, что не нашли Ханну. Мы с ними находимся на поверхности, где солнечный свет, первые заморозки и удивительно свежий воздух – даже здесь, на Донбассе, – и для них все это звучит как рассказ о жизни на другой планете. Они расспрашивают меня о деталях, им интересно, как выглядит добычной комбайн, на что похожа лента транспортера, как выработанную породу доставляют наверх, и я отвечаю.

9
{"b":"122587","o":1}