Все уже отпустили свинью и смотрели теперь на себя, на свои руки, ноги, заляпанную кровью одежду, как будто не узнавая.

Я был шокирован и оглушен увиденным. В ушах у меня до сих пор стоял громкий, холодящий кровь крик свиньи. Все вокруг было в крови, а руки болели от того, что я, помогая взрослым, сжимал их на свином боку. Ощущение свиньи – играющих под кожей мышц, теплого, мягкого бока – казалось, приклеилось к моих ладоням.

Но больше всего меня поразило тогда, что единственным желанием было поскорее все закончить. Мне не хотелось помочь свинье или попытаться спасти ее.

«Наверное, я чудовище, – думал я. – Я убийца. Я – из тех детей, что вырастают и становятся плохими персонажами боевиков, с кривой улыбкой делающими гадости. Ведь кто-то же, когда вырастает, в них превращается?»

Помнится, много ерунды я тогда передумал.

Но жалко или страшно от этого мне так и не стало.

Так же и сейчас. Даже понимание того, что я – Марк Шейдер, единый в двух лицах, как Янус, – не заставило меня пожалеть о чем-то или хотя бы по-настоящему испугаться.

Слишком много страха я видел в своей жизни. Слишком много ужаса. Ничто с тех далеких пор, когда под ухом орала свинья, не пугало сильнее и не трогало. И никто больше не вызывал у меня жалости – не такого, знаете, отношения, когда смотришь свысока на несчастное существо, а именно настоящей, животной жалости.

Мне не было жалко людей, которых я собирался убить, обрушив под ними город.

Мне не было жалко тех, кто должен был умереть потому, что никогда не спускался под землю.

Это было лишь – если хотите – чувство справедливости.

Чувство равновесия.

Я сел напротив самого себя и налил себе выпить. Я сидел напротив себя и по очереди наливал себе водки. Я чокался с собой, пил за свое здоровье и снова наливал. Снова пил и снова наливал. Я пил молча, и я, напротив себя, тоже пил молча, потому что мне не нужно говорить ничего самому себе, чтобы понять себя. Должно быть, со стороны мы производили не вполне нормальное впечатление. Точно так же, упорно разглядывая друг друга и ни слова не говоря, встречаются иностранные женихи с украинскими невестами.

Вообще-то на Донбассе это не так часто встречается – здесь мужчин и женщин примерно поровну. Не так часто, как, скажем, в Николаеве или в Херсоне. Херсон – это клондайк женихов. Знакомства с иностранцами там – большой бизнес, давно и крепко сколоченный конвейер. Если ты – девушка и живешь в Херсоне, тебе достаточно один раз отправить одно фото с контактным телефоном в одно агентство, чтобы навсегда прописаться в системе, превратиться в товар, возможно даже – неразменный пятак. Твое фото будут пересылать из агентства в агентство, развешивать на сайтах, публиковать в прессе, от твоего имени будут вести переписку на всех языках мира, пока какой-нибудь доверчивый датчанин, или испанец, или даже австралиец не решится приехать, чтобы посмотреть на тебя вживую. Тогда тебе позвонят из агентства и сообщат о том, что к тебе приезжает жених. Лучше всего, конечно, швед или норвежец – скандинавы обычно серьезно настроены и часто действительно хотят жениться. Французы или англичане очень жадные, а итальянцы – те обычно приезжают просто потрахаться.

Все это мне – одному мне, какому-то из тех двух, что сидят сейчас за столом, – рассказала как-то тетка, продававшая водку.

Вы и представить себе на можете, насколько все вокруг может сделать явным и очевидным обыкновенная водка.

Рано или поздно я – и один я, и другой – напиваюсь до такой степени, что забываю обо всем.

В конце концов то, за что ты борешься, оборачивается своей противоположностью.

Все в порядке.

23

Замедленная прокрутка, я еду назад, домой, к желтому порошку и работе по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях.

Все, как и раньше, распадается на части.

Я смотрю из окна своей квартиры на белое поле: сегодня выпал настоящий, тяжелый и крупный снег, такой, что не растает уже до конца зимы. Хотя на улице минус двадцать пять, холод уже так не ощущается. Ездить стало – одно удовольствие, на дороге почти нет машин, только надо своевременно поменять резину и долить тосола.

Но я думаю не о дорогах.

Не об автомобилях.

Я думаю не о красоте пейзажа за окном.

Единственное, что занимает меня сейчас, – вопрос, что я должен делать.

С одной стороны – у меня есть долг. Будучи сотрудником МВД, я должен немедленно приложить усилия к тому, чтобы остановить и предотвратить любое правонарушение, имеющее место где-либо в пределах Украины (тем более и даже в особенности, на шахте угледобывающего предприятия «Западдонбассуголь»). Я должен сесть за свой старый, еще советского производства стол с потертым лаком и шатающимися ножками и составить отчет о том, что группа шахтеров, руководимых гражданином Марком Шейдером, ведет диверсионную террористическую деятельность, направленную на убийство большого числа гражданских лиц, дезорганизацию официальных структур и свержение государственного строя Украины. Я должен доложить об этом своему начальству и убедиться, что отчет попадет к начальству моего начальства, а затем еще покататься на различные консультации, чтобы обеспечить правильный подход к решению проблемы на всех уровнях. Я должен подойти к этому так же тщательно, как подхожу, скажем, к обновлению «писем в редакцию», написанных перед разговором с первым замом и спрятанных у моих друзей, пересыльщиков и просто людей, которым можно доверять.

С другой стороны – я слишком долго приучался к тому, что долг в этой стране – понятие относительное. Если сотрудникам МВД можно собирать деньги со всех коммерсантов, мелких лавочников и даже бабушек, торгующих семечками на их территории, можно покрывать наркобаронов и сутенеров, тратить свое рабочее время на «решение вопросов» средних и крупных бизнесменов, выросших из средних и крупных бандитов, – то почему шахтерам нельзя делать то же самое? Если менты думают, что страна им задолжала, то шахтерам страна задолжала тем более.

Это чертовски сложный выбор.

И ведь в конечном счете ты просто выбираешь, где будет меньше крови.

Мне надо ехать в Павлоград.

Со всеми этими разборками и поисками Марка Шейдера я совсем забыл о том, что у меня есть и прямые обязанности, и вот мне решили о них напомнить. Опергруппа из Павлоградского ГОВД задержала пушкаря из Закарпатья, который был связан с поставками наркотиков на шахту.

Ускоренная перемотка – и я в машине, несусь по трассе М4 на скорости в сто восемьдесят километров в час. Это старая ментовская привычка – с момента, когда тебя перестают останавливать гаишники, ты уже не можешь заставить себя ездить по трассе медленнее, даже если самая большая разрешенная скорость в нашей стране сто тридцать и трасса покрыта тонкой коркой льда.

Снова ускоренная перемотка – и я уже ищу, с какой стороны удобнее подъехать к Павлоградскому ГОВД.

Я редко здесь бываю.

Но всякий приезд запоминаю надолго.

Каждый мент, который хотя бы раз приедет в Павлоград на отработку, запомнит его навсегда. Павлоград – это город, где с начала восьмидесятых годов было зафиксировано больше двадцати серий изнасилований и убийств на сексуальной почве. Если правда то, что Стамбул – город контрастов, а Донецк – город роз, то правда и то, что Павлоград – город маньяков.

В середине девяностых в Павлограде родители, которым были дороги их дочери, попросту не выпускали их играть на улицу. В школу и из школы их сопровождали взрослые, чаще всего мужчины. Точно так же отцы сопровождали девочек, если те ходили друг к другу в гости (иногда даже в том же подъезде), ездили к врачу – да вообще везде. Увидеть молодую девушку, идущую по городу в одиночестве, было невозможно.

Зато возможно было наблюдать трупы.

Красивые девчонки, изнасилованные и убитые, иногда довольно мудрено. Эти трупы зачастую подолгу не убирались с места убийства – криминалисты работали, – и тогда их мог наблюдать кто угодно, включая и отцов других павлоградских девчонок. Все это, конечно, подогревало истерию.