Я обхожу все участки, осматриваю инструменты, кабели, смотрю за ходом работ. Повсюду, где я ни прохожу, в первую очередь мне бросаются в глаза лица. Лица шахтеров. Они всегда и на любой шахте серьезные, всегда обветренные и закопченные, и всегда с печатью смерти. Но здесь, на прокладке ТНН, на их лицах появилось еще что-то, чего раньше я никогда не видел.

Вдохновение.

Я вижу перед собой не просто шахтеров, которые вышли в очередной раз на ненавистную им работу с мыслью, как бы получить инвалидность, чтобы иметь лишние доплаты. Нет, сейчас я видел перед собой прекрасно сплоченную команду, самоотреченно занятую общим делом. Я видел людей, которые наконец-то – может быть только здесь, в забое, – поняли, зачем они живут. Я видел людей, которые теперь наверняка знали, за что они умрут, если их завалит сейчас породой или если они сгорят здесь заживо.

Я видел героев.

В одном из гезенков я потихоньку присаживаюсь передохнуть на сложенные штабелем рельсы. Гезенк находится немного в стороне от ствола, и, честно говоря, я уже не помню, зачем его сюда проложили. Я вытягиваю ноги. Достаю пластиковую бутылку с водой и делаю глоток. Делаю глубокий вдох и выдох.

И в этот момент замечаю Шубина.

Я никогда раньше не видел его своими глазами – и, тем не менее, уверен, что это он.

Шубин сидит прямо рядом со мной, на том же штабеле рельсов.

– Ты знаешь, что для того, чтобы двое людей встретились, иногда нужно, чтобы кто-то третий умер? – спрашивает он без обиняков.

– Знаю, – киваю я.

– Гораздо чаще, чем тебе кажется, – дополняет Шубин.

Я предлагаю ему воды, но он отказывается. Вокруг нас темень, где-то гремят проходческие и добычные комбайны, температура в гезенке почти тридцать градусов по Цельсию, и Шубин говорит мне, что, кем бы ты ни был и что бы ты ни делал в своей жизни, в мире всегда будет человек, которого ты делаешь несчастным. Не потому, что ты плох или делаешь что-то плохое, нет. Несчастным его делает просто сам факт твоего существования.

– Ну не знаю, – говорю я, – вряд ли Мать Тереза или еще кто-нибудь в том же духе могли сделать кого-то несчастными.

– Ты даже не представляешь себе, сколько людей страдали, страдают или будут страдать из-за того, что Мать Тереза просто жила на свете. Сколько других католических монахинь не смогли основать конгрегацию из-за того, что Ватикан уже признал один подобный орден, а делать это слишком часто значило бы ставить его авторитет под сомнение. Сколько больных и рахитичных девочек калькуттских трущоб умерли не сразу, а успев воспроизвести на свет трех, пятерых, а то и десятерых рахитичных выб*дков, умерших вслед за ними, потому что Мать Тереза не дала природе пресечь этот порочный круг сразу. Сколько добросердечных и честных людей, которые хотели просто счастливо жить, думая, что они хоть чем-то помогли другим, мучились на смертном одре угрызениями совести, которые они протащили через всю жизнь: «Если какая-то монахиня может посвятить себя жизни среди бедняков, то почему я не смог этого сделать?» В конце концов, в 79 году на Нобелевскую премию не без оснований претендовали еще девять человек и шесть организаций – и, что бы мы ни думали о зависти, она правит нашим миром в гораздо большей степени, чем добродетель. О-о-о, поверь мне, – говорит Шубин, – она сделала несчастными многих и многих людей. Твоя жизнь – это всегда чье-то горе. Вот в чем фокус. Как. Бы. Ты. Ни. Жил. Свою. Жизнь. Всегда. Найдется. Человек. Которого. Ты. Делаешь. Несчастным. Просто. Самим. Фактом. Своего. Существования.

– И что же делать? Я никого не хочу делать несчастным, на самом деле – и это точно – я никогда и никому в этом мире не хотел приносить никаких неприятностей.

Только сейчас начал это понимать – все, что я делал до этой зимы, было продиктовано единственной целью: никого не расстраивать. Я пошел в школу, чтобы не расстраивать родителей, учился не слишком плохо, чтобы не расстраивать учителей, и не слишком хорошо, чтобы не расстраивать одноклассников, затем пошел в армию, чтобы не расстраивать военкома, наконец, пошел работать на шахту, чтобы не расстраивать соседей, друзей, знакомых – весь свой мир. Если бы вокруг меня не было его – этого мира, в котором все, то есть абсолютно все, были шахтерами, – я бы, наверное, уехал в Днепропетровск и поступил в какой-нибудь университет. В Днепропетровске много университетов. Раньше они назывались институтами. Не потому, что они были хуже. А потому, что им просто никто не мог помешать.

И один из этих университетов, может быть даже горный, я бы закончил и наверняка стал бы инженером, или экономистом, или еще кем-нибудь. Но не шахтером. И все, все, кого я знаю, говорили бы, как они за меня рады, но на самом деле расстроились бы.

Именно поэтому я стал шахтером. Я никого и никогда не хотел делать несчастным, но сейчас Шубин словно открыл мне глаза на все то зло, что я совершил, стараясь делать добро. Если ты поможешь кошке, то навредишь мыши. А если спасешь мышь – кошка умрет с голода. Всегда будет тот, кому ты сделал зло своим добром.

– Неужели, чтобы никого не расстраивать, надо покончить с собой? – спрашиваю я.

– Ну что ты! – отвечает Шубин. – Твое самоубийство сделает несчастными многих людей. Представь себе, что станет с твоей матерью. Когда ты обрываешь свою жизнь, ты сразу обрываешь и ее жизнь тоже. А представь себе теперь тех людей, которые решат, что это они виноваты в твоей смерти.

Я представил.

Шубин вздыхает.

– Выхода нет, – говорит он. – Единственным вариантом было бы – не рождаться в этом мире совсем. Но ты ведь уже родился?

– Да, я уже родился.

– Теперь неизбежно ты превратишь чью-нибудь жизнь в ад. Ведь не думал же ты, что это ваше прокладывание туннеля сделает счастливыми тех, кто живет на поверхности?

– Нет, – говорю я, – я так не думал. Откровенно говоря, когда мы придумали туннель нетипичного назначения, мне вообще было плевать, что о нас будут думать те, кто всю жизнь провел на поверхности.

Вот!

– Раз уж ты не сможешь их всех осчастливить, так осчастливь хотя бы себя самого. Это единственное, что ты можешь делать уверенно.

Я делаю еще один глоток воды из бутылки и смотрю прямо перед собой на уходящий вглубь породы гезенк, но не вижу ничего дальше одного метра. Хотя коногонка у меня на каске включена на полную мощность, в туннеле, где ведутся разработки, обычно не видно даже пальцев своей руки, если протянуть ее вперед. Это из-за пыли.

Никогда не сомневаться.

– Никогда не сомневайся, – говорит мне Шубин, – никогда не задумывайся о том, что ты делаешь, если ты уже принял решение.

Не пытаться угодить всем.

– Не пытайся угодить всем, – говорит мне Шубин, – это все равно невозможно, а чем думать о тех, кого ты сделал несчастным, лучше не задумываться об этом вовсе.

Не мучиться угрызениями совести.

– Не мучайся угрызениями совести, – говорит мне Шубин, – совесть нужна человеку до того, как что-то сделать, а не после.

Слова Шубина – словно отзвук моих собственных мыслей.

Правильно ли мы поступаем? Что сделали нам люди, которые всю жизнь прожили на поверхности?

Ничего не сделали.

В этом-то все и дело.

А должны были что-нибудь сделать. Все эти инженеры, учителя и врачи, которые получают еще меньшие зарплаты, чем мы, и, узнавая о наших ставках, начинают с придыханием обсуждать на кухнях, что шахтеры совсем зажрались. Что, если бы они – скромные бюджетники – получали такие огромные деньжищи, они и не подумали никогда ни о каких забастовках.

На самом деле, это совсем уж не такие большие деньги.

Тем более что их не платят.

Люди, которые злятся на шахтеров из-за того, что в бюджете под наши зарплаты отвели отдельную графу, в то время как они продолжают получать деньги с перебоями, – они ведь никогда не были в забое.

Они никогда не погружались в абсолютную тьму.

Они никогда не испытывали этого животного страха.

Их друзья никогда не кричали из темноты завала.